Михаил Горбачёв. Жизнь до Кремля. - Николай Зенькович

А вот Суслов всегда чётко, лаконично, не позволяя славословить, вёл Секретариаты. Только чрезвычайный случай мог стать причиной того, что Секретариат длился более часа. На выступления пять — семь минут. Не уложился, уже через минуту Суслов говорил: «Спасибо», — и смущённый оратор свёртывал свои конспекты.

Е. Лигачёв:

— Моего отца, сибирского крестьянина Кузьму Лигачёва, отправившегося из деревни на заработки в Новосибирск, в 37-м исключили из партии (правда, потом восстановили). А вот отец моей жены, коммунист Иван Зиновьев в те годы погиб — был репрессирован и расстрелян.

В Гражданскую войну он был красноармейцем, потом, получив образование, служил в Наркомате обороны, в Московском военном округе. К середине 30-х воинское звание у него было уже весьма высокое — по нынешним меркам генерал-лейтенант. И в 1935 году, когда Сталин начал отсылать генералов из Москвы, Ивана Зиновьева направили начальником штаба Сибирского военного округа. А затем, как известно, на военных обрушились массовые репрессии. В декабре 1936 года Зиновьева арестовали. В июне 1937 года судили, обвинив в шпионаже и ещё в том, что его деятельность была направлена на ослабление боеготовности войск округа. Весь «суд» длился десять минут. А через два часа после объявления приговора «англо-японо-немецкого шпиона», который полностью отверг все обвинения в предательстве, расстреляли.

Об этих страшных, безмерно тяжёлых для каждой семьи репрессированного подробностях я, между прочим, узнал только в конце мая 1989 года, во время первого Съезда народных депутатов СССР, когда представилась возможность ознакомиться с архивным делом, заведённым на Зиновьева в 1936 году. Тот съезд вообще был для меня периодом очень нелёгким. С клеветническими нападками обрушился Гдлян. Радикалы стали требовать ухода в отставку. Заболела жена Зинаида Ивановна… В общем, беда не приходит одна. А когда мы в семье познакомились с архивным делом 30-х годов, Зинаида Ивановна расплакалась:

— Что же это за судьба у меня такая? Раньше была дочерью «врага народа», теперь стала женой «врага перестройки»…

Её отца, расстрелянного в 1937 году, я хорошо помню, это был очень живой, интересный, яркий человек, хороший оратор (однажды в Новосибирске я был на его лекции по международным вопросам), по моим понятиям — самородок. Кстати, поженились мы с Зинаидой Ивановной сразу после войны. И в этой связи не могу не вспомнить одно из писем, полученных мною, когда началось «дело Гдляна» и сотни, тысячи людей посчитали нужным выразить мне свою поддержку. И.А. Спирина из Москвы писала: «Уважаемый Егор Кузьмич! Мне ясно, кто вы и что вы очень порядочный человек, если в сталинские годы вы не побоялись жениться на дочери репрессированного «врага народа». Этот факт вашей биографии говорит о многом».

Скажу откровенно, это письмо тронуло меня до глубины души. Действительно, до 1953 года, до смерти Сталина, я очень чувствовал, что означало быть женатым на дочери репрессированного генерала. Об этом обязательно полагалось указывать в анкете. Я знал случаи, когда сурово наказывали людей, скрывавших такого рода подробности своей биографии, — анкеты в ту пору проверялись сверхтщательно, месяцами. Короче говоря, человек с такой анкетной записью считался как бы второсортным. При случае ему могли напомнить о незримом клейме «враг народа», витавшем над семьей. А за напоминанием могли последовать и вполне определённые выводы.

В 1949 году и мне основательно напомнили об этом.

В то время я уже работал первым секретарём Новосибирского обкома комсомола, и по нашей инициативе на заводах и в колхозах начали создавать молодёжные бригады. Это было широко распространено в войну и давало хорошие результаты на производстве. Мы считали, что молодёжные коллективы нужны и в мирное время. Казалось бы, что тут дурного? В Москве рассудили иначе. Меня обвинили в том, что я будто бы пытаюсь оторвать молодёжь от партии, и навесили грозный ярлык «троцкиста».

Но я ведь был не рядовым комсомольцем — первым секретарём обкома! Отчёт нашего обкома слушали в Москве, на заседании бюро ЦК ВЛКСМ, проходившем под председательством Н.А. Михайлова, первого секретаря ЦК комсомола. При этом моё положение осложнялось одним опасным для меня обстоятельством. До этого было раскручено трагическое «ленинградское дело». По этому делу был привлечён второй секретарь ЦК ВЛКСМ, бывший первый секретарь Ленинградского обкома комсомола Иванов — умнейший человек. У меня с ним были добрые отношения, он меня поддерживал, и об этом знало руководство ЦК. Иванов был оклеветан, осужден и погиб, — случившееся с ним я переживал страшно, не мог, конечно, поверить в его виновность. Да ещё зная судьбу генерала Зиновьева.

А совсем скоро и сам был обвинён в «троцкизме»… Казалось бы, слушали отчёт обкома, и ведь было о чём говорить, — мы старались, немало делали, но, понятно, у нас было немало недостатков, — а вот посыпались упрёки в «троцкизме». На бюро разговор начал Михайлов, приписавший мне стремление оторвать молодёжь от партии. Всё время подчёркивал: так поступали троцкисты. Я пытался было защищаться, однако слушать не стали. Члены бюро, разумеется, знали, что моя жена — дочь репрессированного генерала. Прямо никто этого не произносил, но я-то чувствовал, что этот факт витал в воздухе. Короче говоря, политический приговор был вынесен быстро: снять с должности первого секретаря обкома комсомола!

Парадокс заключался в том, что я по неопытности в то время вовсе не испытывал чувства опасности. Видимо, недопонимал всей серьёзности создавшегося положения. А может быть, просто сказался характер: поскольку совесть моя была чиста, я предпочёл не прятаться, а, что называется, полез на рожон. И потому сгоряча написал письмо в ЦК ВКП(б), где изложил суть дела и просил в нём разобраться.

Буквально дня через два-три меня вызвали в оргинструкторский отдел ЦК партии. Товарищ, к которому попало моё письмо, сидел в небольшой комнате не один. Там ещё был стол, за которым работала какая-то женщина. Разговор, помню, начался неторопливо, с того, что инструктор принялся расспрашивать меня о жизни, о молодёжных рабочих бригадах…

В это время женщина поднялась и вышла, держа в руках какие-то бумаги. Мы остались одни. И вдруг разговор сразу же приобрёл совсем другой характер. Инструктор, фамилию которого я, к величайшему сожалению, не запомнил, сказал мне:

— Товарищ Лигачёв, очень вам советую никуда больше не обращаться, и, пожалуйста, поскорее уезжайте домой. Вы меня хорошо поняли? Очень советую: никуда больше не обращайтесь. А я доложу, что беседа с вами состоялась.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});