По воле судьбы - Колин Маккалоу

Антоний, Квинт Кассий, Курион и Целий прибыли в лагерь под Аримином ранним утром одиннадцатого января. У первых двоих тоги были разорваны, лица в ссадинах, в синяках, — короче, то, что надо. Цезарь тут же построил тринадцатый легион.

— Вот почему мы здесь! — сказал он солдатам. — Мы пришли в Италию, чтобы помешать творящемуся в ней произволу! Ни один римлянин, каким бы родовитым или влиятельным он ни был, не имеет права так поступать с избранниками народа, призванными защищать простой народ, многочисленных представителей плебса — от неимущих до солдат Рима, от деловых людей до государственных служащих. Да, многие из сенаторов тоже плебеи. Но можем ли мы теперь считать их таковыми? Позволив Сенату столь жестоко расправиться с Марком Антонием и Квинтом Кассием, они отреклись от своего плебейского статуса и наследия! Плебейский трибун — лицо неприкосновенное. Он обладает неотъемлемым правом на вето. Неотъемлемым! Все, что сделали Антоний и Кассий, это наложили вето на незаконный декрет, попирающий их права, но в целом бьющий по мне. Я, видимо, сильно унизил Сенат, расширив пределы влияния Рима и добавив деньжат в его кошелек. А может быть, их очень злит, что я не с ними. Что ж, я действительно не из них. Сенатор — да. Магистрат — да. Консул — да. Но никак не член маленькой, жадной и злобной шайки так называемых «добрых людей» — boni! Главная цель их — отстранить римский народ от управления собственным государством. Они решили, что Сенат — это единственный правящий орган, оставшийся в Риме. Их Сенат, ребята, не мой Сенат! Мой Сенат — ваш слуга. Их Сенат хочет быть вашим хозяином. Он хочет единолично решать, сколько денег платить вам и давать ли вам по истечении срока службы надел земли. Он хочет определять размер ваших премий, вашу долю в трофеях, степень участия в триумфальных шествиях. Он даже хочет решать, давать ли вам гражданство, пороть ли ваши спины, согнувшиеся на службе Риму, колючими плетьми. Он хочет, чтобы вы, солдаты Рима, признали его вашим хозяином. Он хочет, чтобы вы боялись всех, хныкали, как самые презренные нищие на сирийской улице! Гиртий довольно вздохнул.

— Закусил удила, — сказал он Куриону. — Это будет одна из его лучших речей.

Цезарь между тем продолжал:

— Эта злобная, шайка, эта жалкая кучка засевших в Сенате манипуляторов посягнула на мое dignitas, на мое право на общественное уважение благодаря моим личным заслугам. Они хотят уничтожить и ваше dignitas, называя все, что выделали, предательством. Вспомните, как это было, ребята! Вспомните мили изнурительных маршей, пустые желудки, свист вражеских стрел! Вспомните павших в боях, взгляните на свои шрамы! Задумайтесь, где мы были, что делали, сколько работали и сколько вытерпели всего, чтобы прославить свою страну, свой народ! И что в результате? Наших плебейских трибунов бьют и вышвыривают на Форум! Наших достижений не замечают, больше того, на них просто плюют! И кто же? Штатская шушера, кабинетные генералы! Кто-нибудь слышал о Катоне-воителе? Или о победителе Агенобарбе?

Цезарь помолчал, усмехнулся, пожал плечами.

— Имя Катон вам, похоже, вообще незнакомо. Агенобарб — может быть, его прадед был воином. Но я назову сейчас имя, известное всем. Это Гней Помпей, сам себя нарекший Великим! Да, Гней Помпей, который должен бы быть сейчас в наших рядах! Но на старости лет он так заплыл жиром, что выбрал себе иную участь — держать наготове мочалку, чтобы подтирать задницы своим новым друзьям! Он с большой охотой поддерживает травлю Гая Юлия Цезаря. А почему? Почему? Я скажу почему! Потому что он превзойден в военном искусстве, оставлен далеко позади! Потому что он недостаточно широк натурой, чтобы признать, что чьи-то ребята дерутся намного лучше, чем все те, что были когда-либо у него под рукой! Кто может сравниться с вами? Никто! Никто в мире! Вы — лучшие из солдат, когда-либо бравших в руки мечи и щиты! Вот я, и вот — вы! Мы перешли эту реку, чтобы восстановить наше попранное достоинство, чтобы никто никогда не смел более на него посягать. Я не начал бы эту войну по меньшей причине. Я не пошел бы против кучки зарвавшихся олухов, я бы их терпел. Но они осмелились поднять руку на основу основ моей жизни. На то, что я свято блюду и всегда буду блюсти! Это мое dignitas. Оно же и ваше. Кем бы я ни был, вы такие же, как я! Мы шли вместе, плечом к плечу, чтобы отсечь у Цербера все три его головы! Мы пробивались сквозь льды и снега, мы пересекали моря, взбирались на горы, переплывали могучие реки! Мы поставили на колени самые храбрые народы мира! Мы подчинили их Риму! А что может сказать на это бедный старый поблекший Гней Помпей? Ничего, ребята, ни слова! Совсем ничего! Но что же он вознамерился сделать? Он решил отобрать у нас все. Нашу честь, нашу славу, наши воинские заслуги! Все, чем мы по праву гордимся и для чего мы живем!

Он замолчал и раскинул руки. Так широко, словно хотел взять в объятия весь легион.

— Я целиком ваш, ребята. Я твердо знаю: нет вас — нет и меня. И именно вы должны принять окончательное решение. Идем ли мы в Италию, чтобы отомстить за наших плебейских трибунов и вновь обрести наше dignitas? Или мы повернемся кругом и возвратимся в Равенну? Что вы решите? Идти дальше или вернуться?

Никто не двинулся. Не вздохнул, не кашлянул, не чихнул. Тишина была очень долгой. Потом вперед выступил старший центурион.

— Мы идем дальше! — крикнул он.

— Идем! Идем! Идем! — подхватили легионеры.

Цезарь сошел с возвышения и пошел вглубь рядов, улыбаясь, пожимая протянутые к нему руки, пока не скрылся среди тускло поблескивающих кольчуг.

— Что за человек! — поделился своим впечатлением Поллион с Оркой.

Вечером Цезарь ужинал со своими офицерами и четырьмя беглецами из Рима, умытыми и одетыми в кожаные доспехи.

— Гиртий, моя речь записана? — спросил он.

— Сейчас ее копируют, Цезарь.

— Я хочу, чтобы ее разослали по всем моим легионам.

— Они с нами? — спросил Целий. — Я имею в виду командиров оставшихся в Галлии войск.

— Все, кроме Лабиена.

— Это неудивительно, — пробормотал Курион.

— Почему он не с тобой? — опять спросил Целий. Меньше всех информированный, он задавал много вопросов, каких не стоило бы задавать.

Цезарь пожал плечами.

— Я так решил.

— Как твои легаты узнали о твоих планах?

— В октябре я был в Длинноволосой Галлии и, естественно, виделся с ними.

— Значит, ты уже тогда все спланировал?

— Дорогой мой Целий, — терпеливо пустился в объяснения Цезарь. — Рубикон всегда был одним из вариантов. Но — самым крайним из них. И, как тебе хорошо известно, я прилагал все силы, чтобы дело до него не дошло. Однако лишь дурак не рассматривает все стратегические ходы. Скажем так, к октябрю я считал Рубикон скорее вероятностью, чем единственным выходом из положения.

Целий снова открыл рот, но тут же закрыл — после тычка Куриона.

— А что же теперь? — спросил Квинт Кассий.

— Думаю, что мои противники поработали плохо и что простому люду я нравлюсь больше, чем они и Помпей, — сказал Цезарь, отравляя в рот кусок хлеба, предварительно смоченный маслом. Он разжевал его, проглотил и снова заговорил. — Я намерен разделить наш тринадцатый. Антоний, ты возьмешь пять младших когорт и без проволочек пойдешь к Арретию, чтобы присматривать за Кассиевой дорогой. Курион, ты с тремя когортами останешься здесь, пока не получишь приказ идти к Игувию, чтобы выбить оттуда Терма. Я же возьму две старшие когорты и пойду дальше — в Пицен.

— Это всего лишь тысяча солдат, Цезарь! — хмуро заметил Поллион.

— Этого должно хватить. А если не хватит, я призову Куриона. Он остается здесь на какое-то время именно для того.

— Все правильно, — произнес раздумчиво Гиртий. — Имеет значение не количество войск, а качество тех, кто командует ими. Вероятно, Аттий Вар окажет какое-то сопротивление. Но Терм, Гирр и Лентул Спинтер? Они не способны вести за собой даже овцу на веревке.

— Твои слова непонятно почему напомнили мне, — сказал Цезарь, — что надо бы написать Авлу Габинию. Пора наконец вернуть из ссылки этого храбреца.

— А Милона? — попытался похлопотать за приятеля Целий.

— Милона — нет, — коротко бросил Цезарь, и на этом трапеза завершилась.

— Ты заметил, — сказал Целий чуть позже, обращаясь к Поллиону, — что он говорит так, словно возвращать из ссылок людей в его власти? Похоже, он уверен в победе.

— Он не уверен, — сказал в ответ Поллион. — Он точно знает, что победит.

— Но ведь на все воля богов, Поллион!

— А кто их любимец? — спросил Поллион, улыбаясь. — Помпей? Катон? Ерунда! Удача сопутствует тем, кто ее не упускает. Шансы на благосклонность Фортуны имеются у любого. Но мы, слепцы, их не видим. А он видит все. И обращает все обстоятельства в свою пользу. Вот почему он любимец богов. Им нравятся умные люди.