Семя грядущего. Среди долины ровныя… На краю света. - Иван Шевцов

- Нет, - сухо ответила она. - Я все знаю.

- Неприятная история.

- Этого надо было ожидать. Андрюша, мне нужно с тобой поговорить. Когда ты будешь дома? Я зайду, если разрешишь.

Я думал об Ирине и был искренне рад этой неожиданной встрече с ней после стольких лет. И вместе с тем в моей душе появилось какое-то новое, ранее неведомое мне чувство. Я увидел в ней родного, до боли близкого мне человека, с которым случилось несчастье. Ее горе постепенно становилось и моим горем. С лихорадочной настойчивостью я твердил только один вопрос: "Зачем она приехала?" Как будто в этом вопросе скрывалась какая-то, чуть ли не главная загадка. Зачем она вдруг оказалась здесь в такой момент? Помочь ему, морально его поддержать? Значит, она его еще любит? Собственно, а почему бы и не любить? Он ей муж. Мысль эта примиряла.

Внезапно понял, что все камни, которые падали в Марата, несомненно заслуженные и справедливые, рикошетом попадали в нее, в Ирину, причиняя ей, быть может, не меньшую, чем ему, боль.

Я ждал ее с таким волнением, которого, казалось, не испытывал никогда: не находил себе места, не знал, чем занять свои руки. Раза три брался листать "Крокодил", не находя ничего в нем смешного или остроумного, - мне, очевидно, было не до смеха. А время тянулось, как всегда в подобных случаях, нестерпимо медленно.

Что меня волновало в предстоящей встрече, я тогда, конечно, не знал, вернее, не задумывался над этим. Было волнение, вызванное радостью ожидания чего-то хорошего, желанного. Это уж потом я понял, что главным образом мне хотелось знать, что скажет Ирина, зачем я ей понадобился? Да, именно этот вопрос больше всего волновал меня - что она скажет? Я ждал чего-то, желал, впрочем, не "чего-то", а совсем определенного, но такого тайного, в чем даже себе самому не смел признаться. Если выразить это словами, то должно получиться примерно так: я ждал, что она придет и скажет: "Я люблю тебя, Андрей, и всегда любила. Но так случилось… Поверь - я этого не хотела. Я понимаю - тебе было очень больно. Это я сделала больно тебе и себе. Ты меня прости… Сможешь простить?.. И тогда я не уйду от тебя… никогда".

Именно этих слов или им подобных ждал я тогда от Ирины. Но для себя я не решил, что ответить ей на такие слова. Не хотел решать заранее, полагаясь, что ответ найдется сам собой.

Ира пришла в назначенный час. Теперь она казалась более спокойной и собранной. С Маратом она виделась только что, перед тем как прийти ко мне. Она была у них дома, разговаривала со свекровью и, конечно, с ним, с мужем. О чем говорили? Да так, ни о чем.

- Они, разумеется, переживают? - задал я не совсем уместный, вернее, совсем ненужный вопрос.

- Да, еще бы, настоящий переполох, - подтвердила она тоном постороннего человека, расхаживая по комнате. - Но ты думаешь, их судьба Марата беспокоит? Нисколько. Марат - ребенок, он человек несамостоятельный. Волнуются из-за папаши. Гадают, что с ним будет. Я сказала им, что его, пожалуй, выгонят из партии. Так знаешь, что свекровь ответила? "Это - говорит, - еще что ни что, переживет. Только бы не больше".

- А что больше? - поинтересовался я.

- Больше? Оказывается, есть: лишиться материальных благ. Их беспокоит: снизят ли папашу в звании, уволят ли в отставку, дадут ли пенсию и какую? Вот над чем там гадают. - Подошла к столу, остановилась, задумалась, глядя в пространство. Нечаянно я увидел на ее лице мелкие, едва наметившиеся морщинки - неумолимое следствие пережитого, и мне показалось, что они, эти черточки, делают ее лицо еще более прекрасным. Нет, она была красивой, и красота ее не то что сохранилась, а приобрела более определенные и ясные формы. Я спросил ее о Дмитрии Федоровиче.

- Он очень переживает всю эту историю, - ответила она кратко. - Мучается угрызениями совести, говорит, что он во многом повинен в судьбе Марата. Ты же знаешь, это он принял Марата в училище в порядке исключения. Степан Кузьмич просил, настаивал, дескать, наследник, продолжатель морского рода. Недолго ж пришлось "продолжать".

- А по-моему, долго, очень долго, - заметил я.

- Да конечно, можно было с ним так же поступить еще на Черном море. Ах, не будем о нем говорить. Лучше расскажи о себе. Ты совсем не изменился - все такой же спокойный и сильный.

- Зачем ты приехала на север? - спросил я тихо, желая направить разговор на главное, что меня волновало. - Он вызвал тебя?

- Да, я получила от него письмо, в котором он снисходительно приглашал меня к себе. И я приехала… чтобы получить развод. Циничное, скотское письмо. Он подробно излагал, так сказать, мотивы, по которым женился на мне… - Она подошла к окну и, глядя на море, продолжала: - Помнишь, Андрюша, нашу первую встречу, Финский залив, дача под Ленинградом, фотографии? Ты, робкий, угловатый мальчик с жадными глазами. А потом, через пять лет, выпускной бал…

- Белое платье с синим поясом-бантом, - продолжал уже я, - вальсы Штрауса, дарственные фотографии и твои счастливые, мечтательные глаза.

- Да, все, все это было, далеко-далеко, в каком-то тумане, понимаешь - дымка такая, приятный сон. Были планы, мечты, грезы. И все разбилось, рассеялось, как та дымка. Ты, наверное, помнишь, училась я хорошо, была отличницей, комсомолкой, могла остаться в аспирантуре. Могла. Многое могла. А зачем училась, к чему мне аспирантура, для чего? У меня был муж, достаток, наряды, машина - все легко, просто, доступно. Как в детстве, без всякого труда. Все делал кто-то. Мой любимый Ленинград, Невский, Летний сад, Эрмитаж, Исаакий, Медный всадник, Петергоф. Потом юг, кипарисы и круглый год море, теплое, ласковое. Все было. А зачем? Это теперь я спрашиваю вот так прямо, будто требую. А раньше гнала этот вопрос, прочь гнала от себя. Думала, прогнала. А он вот снова пришел. Оказывается, прогнать его невозможно: он сидит во мне. Может, это совесть, может, голос несбывшейся мечты. Зачем? Зачем все эти розы, кипарисы, море, машины без счастья? Без того, о чем думалось, мечталось, чего ждала.

- Но ведь ты была… довольна, - я хотел сказать "счастлива", но заменил другим словом, - хотя бы в первые годы?

- Все оказалось фальшивым, все мираж, дымка, до первого дуновения ветра. Мне он нравился. Оболочка мне его нравилась, панцирь. А во мне он человека не видел, не замечал, требовал беспрекословного обожания его персоны. Формулу придумал: "Жена - отражение мужа, она вроде луны - своего света иметь не должна". Глупо, пошло! Вы судили его. А вспомнили тех, кто его таким воспитал? Родителей его вспомнили? Наверное, нет, забыли, не положено, устав. Пластмассовые души.

"Розы, кипарисы, теплое море - разве в этом счастье?" - стучали в висках ее сердитые отчаянные слова, а перед глазами вставали карликовая ползучая береза, рябина в десять сантиметров высоты, букет цветов в руках у Марины, скромный, без роз, без гладиолусов полярный букет, и студеная, ледяная волна, парализующая ноги, руки, все тело… И вдруг ее голос, жалобный, зовущий:

- Ты молчишь, Андрюша? Я наговорила глупостей. Ты прости меня. Просто хотелось душу излить. Почему тебе? Потому что с тобой мы, наверное, больше никогда не увидимся.

Она резко повернулась лицом ко мне и очень пристально посмотрела мне в глаза. Я хотел что-то сказать ей, но она перебила:

- Самое страшное для человека - одиночество души. А оно во мне росло, я это уже чувствовала. Душа была одинока, без союзника. Я все чаще задумывалась: зачем живу и так ли живу? Разговаривала сама с собой, анализировала. Даже пробовала вести записи мыслей своих.

- Дневник?

- Нет, дневник не то. Просто записки о том, что меня волнует.

- Зачем?

- Это успокаивает. Иногда хочется поделиться мыслями с человеком, который тебя поймет. Излить душу. У тебя такой потребности не бывает разве?

- Не замечал. Это, наверно, оттого, что все недосуг. Служба у нас, Иринка, трудная. Вертимся, как заведенный механизм.

- И сами постепенно превращаетесь в этот механизм? А как же душа?

Я ответил уклончиво строкой из Лермонтова:

- "А душу можно ль рассказать?"

Тогда она произнесла негромко:

- Если нельзя рассказать человеку, приходится рассказывать тетради.

Я смотрел в ее растерянные влажные, по-детски доверчивые глаза и боялся жестом или нечаянным словом обидеть ее. Я молча ждал продолжения, других, следующих за этими слов. Но их не было, и это возбуждало во мне досаду и обиду.

Она подняла на меня блестящие, чистые, как роса, глаза. Я чувствовал, как во мне рождается что-то малознакомое, тяжкое, поднимается горячей и горькой волной, которая вдруг вылилась в нестерпимую жалость к Ирине и, к самому себе. Зачем, почему все так случилось? Теперь мне хотелось спросить ее только об одном: любила ли она меня? Но я почему-то считал, что вопрос этот унизит меня, надеялся, что ока сама первой заговорит об этом. Но Ирина молчала. Она лишь смотрела на меня пристально, изучающе, каким-то сложным взглядом, в котором были и нежность, и преданность, и ласка, и настороженность, точно просила о помощи и участии, чего-то ждала и в то же время в чем-то осуждала меня. И тогда я вдруг понял, что я совсем не знаю настоящей, живой Ирины, что она, должно быть, очень мало похожа на ту, которая жила в моем сердце все эти последние годы. Которая из них лучше, трудно было сказать, но определенно было две Ирины, и мне одинаково было их жалко, хотелось чем-то помочь. Она, очевидно, прочла в моих глазах это обидное для ее гордой души чувство, как-то сразу отпрянула, лицо ее сделалось серым, в глазах погасло нечто определенное, уверенное, она как бы сжалась, замкнулась в себе.