Семя грядущего. Среди долины ровныя… На краю света. - Иван Шевцов

Я не чувствовал никакой вины. Лишь горький осадок лежал на душе, вызванный тем, что чужая лодка безнаказанно и так нелепо ускользнула от нас. Я обвинял в этом адмирала, не разрешившего мне сбросить боевые глубинные бомбы тогда, когда лодка находилась еще в наших территориальных водах. Думаю, что ей не пришлось бы никогда больше всплывать.

Такова была моя первая реакция.

Вернувшись от адмирала, я встретил на корабле Валерия Панкова. Он был бледен и возбужден, пальцы его слегка дрожали, по лицу бродили беспокойные тени. Говорил отрывисто, с силой выталкивая угловатые обрубленные слова:

- Марат хотел отличиться. Вот и отличился, заварил кашу. А нам расхлебывать.

О Марате я было совсем забыл, точно к этому чрезвычайному происшествию он не имел никакого отношения. На самом же деле он был если и не главным, то первым виновником. Он действительно решил обмануть охотников, воспользовавшись затопленным судном. Лег на грунт подле него и ждал. Думал, акустики не нащупают, и мы пройдем мимо. А уж тогда бы он преспокойным образом прорвался в базу и стал бы героем дня. Но его нашли. Три корабля, три больших охотника дважды атаковали лежащую на дне лодку. И атаковали очень удачно, метко, точно. Бомбы рвались у самых бортов. Будь это не учебные, а боевые бомбы, от лодки не осталось бы, пожалуй, и следа.

Командир лодки Марат Инофатьев в данном случае уже после первой нашей атаки, которая была довольно успешной, как рассказали потом офицеры подводной лодки, должен был выпустить на поверхность условные пузыри. Он этого не сделал. После второй атаки, во время которой одна наша граната легла прямо на рубку подлодки, Марат должен был всплыть. Он и этого не сделал.

Марат не мог смириться с тем, что задуманная им хитрость не удалась, что ему, собственно, даже и маневрировать не пришлось: пришли, обнаружили и накрыли с первого захода. Было, конечно, обидно, и его разросшееся до чудовищных размеров самолюбие и тщеславие не могли стерпеть этой обиды. Он стал упрямо, как мальчишка, отрицать факты. Он "не слышал" взрывов наших бомб у самого борта лодки, а когда уже нельзя было "не слышать", он говорил: "где-то далеко".

Наконец, когда его акустики доложили, что два охотника ушли, а третий остался на месте, он не хотел верить и этому факту:

- Не может быть, все три ушли.

И приказал начать движение в сторону базы. Вот тогда-то его и накрыл серией глубинных бомб третий охотник. Дальше нельзя было прикидываться, и он всплыл, признав себя побежденным.

На третий день к нам пожаловала высокая комиссия во главе с молодым, спокойным вице-адмиралом. Он обстоятельно беседовал со мной, с Нанковым, с Дуневым, со Струновым, со всеми командирами охотников и с офицерами подводной лодки. Комиссия работала три дня. На четвертый день она улетела, а вместе с ней покинул Завируху и контр-адмирал Инофатьев.

Марата судил суд чести.

Формально он обвинялся в сознательном невыполнении приказа - не всплыл после "поражения", в фальсификации и обмане, что косвенно привело к чрезвычайному происшествию. Фактически же вопрос стоял глубже - о моральном облике офицера Инофатьева.

На суде Марат держался невозмутимо. Сидел чинно, скучно, как в гостях. Сосредоточенно выслушал предъявленные ему обвинения. Изредка с тонких губ его падала полуироническая, презрительная ухмылка. Она появлялась помимо его воли, он тотчас же гасил ее, стараясь сохранять холодную внимательность.

Он не смотрел в зал, но, очевидно, ощущал настроение присутствующих здесь нескольких десятков офицеров, отлично понимал, что настроение не в его пользу. До офицеров-сослуживцев ему не было дела.

Получив слово, он начал говорить очень спокойно, глядя в записи, приготовленные заранее:

- Я не собираюсь оправдываться. Но поскольку здесь нет защитника, я обязан для восстановления справедливости защищаться сам. Я виноват. И готов нести наказание именно за то, в чем виноват. Поэтому я считаю, что совсем незачем приписывать все, что только можно. Зачем понадобилось ворошить старое - мою службу на Черноморском флоте, за которую я был достаточно наказан? Зачем приписывать мне иностранную подводную лодку, о которой я не знал и которая не имеет никакой связи с моим поступком?..

В зале зашумели, задвигались. Это был шум протеста, возмущения. Но Марат продолжал в том же духе, четко выговаривая каждое слово и не отрывая глаз от своих записей:

- Да, я совершил серьезный проступок, мальчишескую выходку, если можно так выразиться. Я не вовремя всплыл. В этом моя вина. Я сознаю ее и готов нести за нее любое наказание. Но сейчас я должен ответить на вопрос: почему я это сделал? Это трудный для меня вопрос. Не знаю, почему так случилось… Во всяком случае, злого умысла здесь не было. Просто меня ошарашило то, что с первого раза нас обнаружили и "поразили". В сущности, ни я, ни охотники даже не занимались. И мне обидно было вот так быстро кончать занятия. Хотелось продолжить их, поплавать еще.

В зале снова зашумели, зашикали. Видно было, что ему не верят. Председатель постучал карандашом по письменному прибору.

- Вы говорите неискренне, - и, показав в зал карандашом, добавил: - Товарищи не верят вам.

- Тогда я не понимаю, чего от меня хотят, - буркнул Инофатьев и, пожав плечами, с преувеличенным недоумением оглянулся.

- Это плохо, что вы не понимаете, - заметил председатель.

- Раскаяние, слезы, мольбы? - заговорил обвиняемый глухо. - Но я уже сказал: я виноват, глубоко осознал и прочувствовал свою вину.

- Неправда! - сорвалось у кого-то из присутствующих. Марат умолк. Председатель спросил его:

- У вас все? Он кивнул.

И тогда с разрешения суда из зала на обвиняемого тяжелыми камнями посыпались вопросы. Он ежился под ними, уклонялся, вихлял, шарахался из стороны в сторону и чем больше изворачивался, тем сильнее и точнее падали удары этих вопросов. Наконец, обессиленный, разоблаченный, посрамленный, он умолк, раскис, обмяк.

Объявили перерыв.

Решив выступить с обвинительным словом, я попытался собраться с мыслями. О чем я должен сказать? Надо с самого начала, как Марат попал в училище, как вел там себя. Нужно сначала говорить о нем как о человеке, о его моральном облике. Затем как об офицере. Жаль, что на суде не присутствует Валерий Панков: он бы многое мог рассказать. Говорить с его слов - удобно ли?.. Нужно быть кратким, предельно кратким. Говорить хотят многие, это чувствуется по настроению зала. Я закончу свою речь так:

"Марат Инофатьев попал на флот случайно, он здесь чужой. Он недостоин высокого звания офицера флота. У него для этого никогда не было, нет и не будет призвания, и одной родословной тут недостаточно. Надо любить дело, которому служишь. Марат не любил его. Он однажды поверил, что призвание военного моряка ему передано по наследству. Он принял его легко, как подарок, как "Победу" от сердобольной мамаши в день именин…"

Решение суда чести было строгим, но вполне заслуженным: просить командование списать с флота капитан-лейтенанта Инофатьева Марата Степановича. Такова была воля большинства офицеров, которые во время судебного разбирательства убедились, что из Марата не получится настоящего морского офицера. Все мы как-то сразу поняли, что простить либо наказать, но все же оставить служить с понижением в должности и звании - пользы от этого не будет ни флоту, ни самому Марату. И хоть он вырос в семье моряка, моря он не любил и не понимал. Его жизненный путь проходил не по морям и океанам, а где-то по суше, а где, этого никто из нас, да и сам Инофатьев, не знал. Этот путь надо было искать самому Марату, искать гораздо раньше. Быть может, все тогда было бы по-другому в его жизни. Теперь же ему предстояло начинать все сначала. Ну что ж, лучше поздно, как это принято говорить.

На другой день после суда на улице меня догнала женщина. Я чувствовал по быстрой, торопливой походке, что это именно женщина и что она старается догнать меня. Вот она поравнялась со мной. Ее теплая рука коснулась моей. Я остановился. А она быстро проговорила:

- Еле догнала. Здравствуй, Андрюша.

Это была Ирина, такая же, как на фотографии, на берегу Балтики в час заката. Но такой она показалась лишь в первый миг. А потом сразу переменилась, стала другой, знакомой, но какой-то новой. Она зябко куталась в чернобурку.

- Хорошо, что я тебя встретила. Мне сказали, что ты здесь. Я только что с парохода, остановилась у Панковых. Мне Зоя все рассказала.

Выпалила сразу, без запинки, будто за ней кто-то гнался, держа меня за руку своей горячей мягкой маленькой ручкой. Удивительно, раньше мы никогда не были с ней на "ты", и вот теперь она первой подала пример, не последовать которому было как-то неловко.

- А ты Марата видела?

- Нет, - сухо ответила она. - Я все знаю.

- Неприятная история.

- Этого надо было ожидать. Андрюша, мне нужно с тобой поговорить. Когда ты будешь дома? Я зайду, если разрешишь.