Россия распятая - Илья Глазунов

Я долго трудился, стараясь передать все эти настроения на маленьком холсте, сосредоточить внимание на главном. Глухая стена, молодое деревце, к которому привязана веревка с просыхающим на весеннем солнце бельем, лицо старой женщины поднято вверх навстречу солнечным лучам, в углу детская головка, как яркий цветок, контрастный черной одежде старушки. Мне хотелось сконцентрировать все внимание на ее лице…Живая реальность интересовала меня не просто в своем жанровом бытии – мне хотелось выложить мозаикой живой конкретности свой замысел, рожденный городской весной. Я был влюблен в живописную фактуру стены старого дома, в голубую легкость небес, золотистый свет дрожащего воздуха, в холодные рефлексы теней…

Когда я принес свою новую работу в Академию и показал ее преподавателю, тот спросил:

– Ну, и что ты этим хотел сказать?

– Ленинградская весна.

– Это не весна, а тем более не ленинградская весна. Для Ленинграда что характерно? Летний сад, Парк Победы, ЦПКиО, а ты какие-то задворки раскопал и называешь это Ленинградом.

– Но в Ленинграде тысячи таких сквериков. Многие из них – разбиты на месте разбомбленных домов, – попробовал вступиться за меня товарищ.

– Садик-то садик, но как его увидишь? Весна с молодостью ассоциируется, с материнством, вон у нас сколько картин на эту тему написано. Посмотришь на такую картину, и жить хочется. А если старуху взял, так хоть бы детворы побольше дал. У Яблонской видел? Та же тема, а как решена? Да и потом, у тебя все образно как-то, холста что ли у тебя мало? Тришкин кафтан получился, неба мало, ноги срезал, фигуру-то нарисовать трудно целиком? Чего все молчишь-то? – возмутился А. Д. Зайцев.

Мне действительно нечего было сказать. Я начал было говорить об особом настроении ленинградской весны, о поэзии ничем не примечательных на первый взгляд ленинградских двориков, о том, что весна – это не просто смена времен года, а великое явление, философское понятие, говорящее о возрождении жизни и юности, мечтами о которой живет даже старое сердце…

– Ну, это все интеллигентщина. Народ всего этого не поймет. Народу это не нужно Что народу до твоих задворок? Написал бы хоть «Парк Победы» к 1-му Мая!

Если прежде я соглашался с авторитетным мнением преподавателя, то теперь уже ничего не мог изменить в своей работе не потому, что был так уверен в своей непогрешимости, – нет, мы просто говорили на разных языках!

Каждый день я спешил домой из Академии, чтобы снова сесть за работу, которая приобретала для меня новый смысл, являясь источником неведомой ранее, ни с чем не сравнимой радости.

В следующей своей работе я хотел выразить впечатления от ночного города. Огромный дом, глядящий десятками освещенных окон, за каждым скрыта своя сложная жизнь – кто-то ссорится, кто-то одиноко грустит у окна… Огни, огни… А внизу, у подножия дома, влюбленные. Мне так хотелось передать всю хрупкую нежность навсегда запомнившегося мне юного женского лица и маленькой, как лепесток, руки – совсем как у Нины.

Эту работу я закончил в 1955 году. Она потом неоднократно выставлялась на многих выставках. Вслед за этой работой я написал «Последний автобус», потом «на мосту», «Осеннее окно» – дневник души человека, затерянного в большом городе двадцатого века, и, наконец, портрет Достоевского.

Я чувствовал себя счастливым: я видел в жизни новый смысл И новый путь.

* * *

В стремлении обрести себя, в поисках смысла жизни, тайны бытия и сменяющихся, как облака в небе, цивилизаций, я любил бродить по пустынным залам Эрмитажа, стараясь понять взгляд скульптур древнего Египта. Они смотрели мимо меня – смотрели в вечность. Воля к бессмертию – основополагающая черта этой давно ушедшей цивилизации.

Архаика первых греческих скульптур, триумф врага тьмы Аполлона, великолепие и мощь древнего Рима… Кто из нас, соприкасаясь с тайной времен, не задавал себе вопрос: откуда мы и куда идем? Наши серые будни становятся такими преходяще-ничтожными перед ликом великой тайны, и мы, дети сегодняшней духовно выжженной цивилизации, благодаря свободной воле, данной Богом человеку, если устоим перед всепоглощающей бездной материального мира, еще сумеем ощутить дыхание вечности и обрести себя, борьбе за утраченные идеалы.

…За окнами было серое небо, моросил холодный осенний дождь… Я до сих пор люблю это малоизвестное стихотворение Александра Блока, написанное им в самый канун революции:

Ты твердишь, что я холоден, замкнут и сух,– Да, таким я и буду с тобой:Не для ласковых слов я выковывал дух.Не для дружб я боролся с судьбой.Ты и сам был когда-то мрачней и смелей,По звездам прочитать ты умел,Что грядущие ночи темней и темней,Что ночам не известен предел,Вот – свершилось. Весь мир одичал, и окрестНи один не мерцает маяк,И тому, кто не понял вещания звезд, —Нестерпим окружающий мрак.И у тех, кто не знал, что прошедшее есть,Что грядущего ночь не пуста, —Затуманила сердце усталость и месть,Отвращенье скривило уста…Было время надежды и веры большой —Был я просто доверчив, как ты.Шел я к людям с открытой и детской душой,Не пугаясь людской клеветы…А теперь – всех надежд не отыщешь следаВсе к далеким звездам унеслось.И к кому шел с открытой душою тогда,От того отвернуться пришлось.И сама ты, душа, что пылая ждала,Треволненьям отдаться спеша, —И враждой и любовью она изошла,И сгорела она, та душа.И остались – улыбкой сведенная бровь,Сжатый рот и печальная властьБунтовать ненасытную женскую кровь,Зажигая звериную страсть…Не стучись же напрасно у плотных дверей,Тщетным стоном себя не томи:Ты не встретишь участья у бедных зверей,Называвшихся прежде людьми.Ты– железною маской лицо закрывай,Преклоняясь священным гробам,Охраняя железом до времени рай,Недоступный безумным рабам.

9 июня 1916 г.[70]

Мой учитель Борис Владимирович Иогансон

После III курса студенты распределялись по мастерским известных художников. У нас были тогда два конкурирующих направления. Б. В. Иогансон – представитель московской школы училища живописи, ваяния и зодчества и В. М. Орешников – представитель ленинградской школы, возросшей на эрмитажной музейности. Их объединяло верное служение партии и правительству.

Иогансон чтил своего учителя К. А. Коровина, Орешников – Эрмитаж и Эль Греко. У Иогансона была плотная реалистическая живопись и стремление к жизненной правде, когда речь шла о передаче «натуры», у В. М. Орешникова (ректора института имени Репина, где я учился) дамское заученное эпигонство – эклектическая интеллигентность, почерпнутая в Эрмитаже. Многим из нас это не нравилось. Его картина «Ленин сдает экзамены» была написана сдержанно по колориту, в ее композиции мы прочли уроки старых мастеров. Юный Ленин был, разумеется, неотразим, и на лицах экзаменующих его профессоров было отражено изумление перед глубиной знаний брата цареубийцы – будущего вождя мирового пролетариата. Виктор Михайлович Орешников очень заикался, и на защите дипломов «боги» соцреалистического Олимпа любили поспорить между собой, порой сводя личные счеты в присутствии болеющих за оценки дипломников, гостей и студентов. Защита дипломов тем не менее всегда была торжественной и значительной. Она происходила в старом академическом зале с высоким куполом потолка, где когда-то, по преданию в 1863 году, произошел «бунт четырнадцати» во главе с Крамским. Это был бунт во имя России, позднее, под воздействием «социальных установок», он превратился в тенденциозное отражение русской действительности. Кто из нас не знает и не чтит передвижников? Хотя, разумеется, по степени таланта они были очень разными.

Итак, я написал «прошение» в мастерскую Иогансона, чем, очевидно, вызвал раздражение непосредственного руководства института имени Репина, бывшего в скрытом антагонизме с «москвичами», возглавляемыми А. Герасимовым и Б. Иогансоном. Зоркие студенты многое подмечали в жизни Академии. Мой разум, преклонение перед великими мастерами Европы и прежде всего Ренессанса постоянно напоминали мне о необходимости изучать старых мастеров, или, как мы называли их – «стариков». Но сердце и все естество, внутреннее «я» принадлежало русской школе, выражающей правду высокого реализма. А когда я для себя открыл мир русской иконы, побоюсь повторить ныне избитой фразы – «умозрение в красках», я стал на многое смотреть по-другому.

* * *

Много лет спустя уважаемый мною Андрей Андреевич Мыльников, который в ту пору перешел на дорогу современного, я бы сказал, «левого» искусства, не скрывал своего раздражения ко мне. «Куда ты все спешишь: сколько у тебя работ! Помнишь, раньше говорили – лучше меньше, да лучше». Он испытующе смотрел на меня из-за больших роговых очков – в его бороде было много седины. «Вот твоя „Русская Венера“, – продолжал он, – разве Рафаэль или Боттичелли допустили бы такой рисунок? Вокруг тебя шумихи много, а ты, повторяю, все спешишь». Тоном мэтра добавил: «Служенье муз не терпит суеты».