Корона скифа (сборник) - Борис Климычев

Знаете, что меня мучает более всего? Могу я быть полностью откровенным?

— Как же иначе, если я священник?

— Я покажусь вам глупым и смешным. Меня младенцем подбросили в приют. Я не знаю родителей. Но приютские служители говорили, что я был завернут в очень дорогие пеленки и одеяльце. Я чувствую в себе что-то такое. Но я не получил образования. Я был грумом, надевал на покупательниц сапожки. Стал младшим приказчиком, а потом заключенным. Вот и все. Мне во сне снится, что отец мой был офицером… Дворянином… Красавцем… Смешно, правда? Но я за своих родителей даже свечку поставить не могу! Куда ее помещать? За здравие? За упокой? Живы ли они, где они? И как жить мне теперь, что делать? Я решил проситься отправить меня на фронт! Пусть лучше погибну. А может, получу чин, если повезет, и останусь живым.

— Сколько вам лет?

— Увы, мне уже семнадцать!

Златомрежев грустно улыбнулся:

— Подумать только — какие лета! Я чувствую — вы добрый юноша, искренний. Я мог бы поговорить с епископом, чтобы он рекомендовал вас в духовное училище.

Ваня сказал:

— Я хотел как-то по-иному повернуть свою жизнь к лучшему.

— Что же! Можно пойти ко мне в храм псаломщиком.

— Я имел в виду не это. Значит, вы стремление мое попроситься на фронт — не одобряете?

— Вы такой добрый, нежный юноша. А сейчас идет такая непонятная война, что и генералы от огорчения умирают. Можно ведь поискать карьеру в другом направлении. Вам еще не поздно себя искать…

Знаете, есть идея. Был в Томске такой князь по фамилии Долгоруков. У него остался сынок, с матушкой которого я знаком. Володя по годам близок с вами. Сейчас они на даче в Заварзино. Кедры, ключи целебные. Я дам вам письмо к Долгоруковой. Вас примут на лето. Отдохните в эту летнюю пору, парного молочка попейте. Нужно отойти от страданий, оттаять душой.

Коля сказал:

— Я бы поехал. Но то, что у меня в подкладке пиджака зашито двести тысяч, меня с ума сведет. Тогда уж я попаду на психу точно по назначению. Я ведь так и спал эти три ночи, не снимая пиджак. Вернее, не спал, а только дремал. У меня никогда не было таких денег. Возьмите, ради бога, их у меня на сохранение. Мне и расписки не надо! — при последних словах Коля покраснел.

Отец Николай улыбнулся:

— За доверие ко мне, Божьему слуге, спасибо. Но боюсь, что ваши деньги в одночасье превратятся в бесполезную кучу бумаги. Время такое смутное. Я слышал, что новое правительство собирается выпустить другие, новые деньги. Купцы нынче бумажные деньги и в руки не берут. Только серебро и золото. У вас-то бумажные купюры.

— Что же делать, сдать в банк?

— Не поможет. Чтобы спасти бумажки, надо купить ценную вещь. Кольца золотые или еще что.

— Но я не сумею. Я и цен не знаю. Не поможете ли вы мне?

— Священнику этим заниматься не полагается. Но отдайте ваши деньги моему прихожанину, купцу Степану Туглакову. Он простой, но честный человек, по моей просьбе сделает все бескорыстно…

В то время, когда Коля беседовал с настоятелем храма, к церковной ограде со страшным треском и дымом подкатил на двухколесном самокате «фильдебранд» человек в кожаном костюме. На ногах у него были кожаные краги, руки были в черных перчатках. Шлем и телескопические очки придавали ему вид неземного существа. Приделать бы ему хвост — ни дать, ни взять сатана, явившийся из ада.

— Ну, — сказал он Федьке, — сколько намолотил?

Федька протянул циклисту, завязанные в грязный носовой платок деньги.

— Или половину затырил, или спишь тут целый день на солнцепеке! — сердито сказал самокатчик-циклист, — смотри! Ты наши законы знаешь!

Адская машина заурчала, задергалась, громко выстрелила и выпустила при этом из зада вонючую струю дыма. Аспид умчался.

— Кто это был? — спросил вышедший из калитки Коля Зимний.

— Да так, чудак один, — нехотя ответил Федька.

Ночь абсолютной свободы

Удивительная жизнь началась в Томске. Про такую жизнь в народе обычно говорят: «Хоть есть нечего, зато жить весело». У пристани валялись калеки, бездомные, по ним толпами путешествовали вши. Оравы полуголых ребятишек, по которым можно было изучать анатомию, объели в скверах всю боярку и стручки акаций. Появились первые тифозные больные. Появился и первый тифозный барак.

Неслыханные вольности позволяли себе газеты, которых становилось все больше и больше. Они не стеснялись, пользовались такими странными заголовками: «За мои мильены — снимите панталоны!», «Бандит-приведение на Обрубе», «Пароход! Поцелуй меня в задний проход!»

В книжных магазинах появились романы о похождениях Григория Распутина, а также пикантная книжечка неизвестного автора о кругосветном путешествии балерины Матильды Кшесинской в кортеже наследника престола, переодетой пажом и прозывавшейся Юрием Ордынским. Там было много откровенных сцен. И всем хотелось узнать, как в юности развлекался бывший царь-государь. В тех же магазинах можно было купить и книги немецкого экономиста Карла Маркса, ранее запрещенные цензурой.

В театрах чего только ни показывали, и фараонов с обнаженными наложницами, и даже слона, который влюбился в куртизанку и вступает с ней в связь! Ресторан Альказар на Бульварной, оформили в виде Толедской башни замка Карла Пятого. И танцуют там фламенко, гремя кастаньетами, натуральные испанские цыгане. Как они попали в Томск? Вы не знаете?

Приехала в город некая труппа Эрнова. По рекламным тумбам распластались афиши: «Бесстыдница», «Ночь новобрачных», Тайна спальни хорошенькой женщины», «Не ходи же ты раздетая!»

У каждого были свои заботы. В один душный и прекрасный от запахов цветов и трав поздний вечер, когда в омутах Ушайки тяжело всплескивали свинцовые таймени, купец третьей гильдии Степан Туглаков бежал по Миллионной улице с огромным рулоном на горбу. Издали казалось, что мужик тащит бревно. Притормозив возле Туглакова на своем моторе, Иван Васильевич Смирнов спросил:

— Ты что же, Степка, по ночам бревна таскаешь?

— Не! — поставив рулон на попа и отирая со лба пот, ответствовал Туглаков, — в общественном собрании был. Там они зачем-то у самого потолка рояль подвесили. Я все боялся, что роялина эта сорвется и на голову мне упадет. И я там картину купил у этого, как его? Из Москвы приехал новомодный такой мазила. Забыл, как он называется. Выставку в общественном собрании сделал.

— Художник, что ли?

— Художник, но как-то чудно называется. Как? Фу… фу… фуфырист!

— Футурист! — поправил Смирнов, — и зачем тебе его картина? Наверняка гадость какая-нибудь.