Рембрандт - Гледис Шмитт

— Ну полно, полно! — пробормотал капитан.

— Нет, с этим надо покончить. Он возражает, он недоволен. Я — тоже и ни за что на свете не возьму его грязных денег. Вот они — больше он уплатить не мог, — заключил Рембрандт, швыряя на стол меж тарелок пригоршню звонких золотых и серебряных монет.

— А вы полегче разбрасывайтесь деньгами — ими дело не поправишь, — продолжал язвительный голос. — Сначала вы выставляете человека на посмешище, а потом откупаетесь от него? Так не пойдет. Чего я хочу? Я хочу, чтобы меня не было на этой проклятой штуке. Но я, конечно, этого не добьюсь: вы — гений, ваше священное рукоделие исправлениям не подлежит; я же только солдат — не капитан, не лейтенант, а простой солдат, и мне придется терпеть все насмешки, какими до самой смерти будут меня осыпать из-за этой картины.

Это была правда, и возразить на нее было нечего. Как ни нагл и ни противен этот человек, но ведь и он сметен неукротимым крылом вдохновения. Лицо его перечеркнуто во имя высшей цели, но сам-то он непричастен к ней, и ему придется без конца объяснять сотоварищам, жене, детям, почему насилие совершено именно над его лицом. В зале снова начался ропот, Бол принялся собирать монеты, закатившиеся под тарелку с мясом и в сухари, и Рембрандт заметил, что лицо его ученика побелело как мел, в то время как его собственное лицо — он знал это — побагровело, словно на тонкой его коже стоит печать несмываемого стыда.

— Крейсберген, как всегда, пьян, — тихо вставил Кок.

Но этого объяснения художнику было слишком мало, и он не сумел заставить себя вежливо ответить капитану или хотя бы повернуть к нему голову; поэтому Баннинг Кок, сделав то, что он считал своим долгом, вернулся обратно, на прежнее место у дымящегося камина.

Если бы остальные стрелки прекратили разговоры и принялись за еду и питье, их почетный гость мог бы заняться тем же самым. Но сейчас, когда в зале по-прежнему шли приглушенные споры, было одинаково немыслимо и взяться за куропатку и выжидательно смотреть на нее. Поэтому, когда Ян Сикс встал, набросил на плечи свой роскошный переливчато-синий плащ и кивнул головой в направлении двери, Рембрандт почувствовал облегчение, хоть и не мог решить — разумно сейчас уйти или нет.

— Уйдем отсюда, — бросил юноша. — Нечего вам тут сидеть и выслушивать весь этот вздор. Мы отправимся ко мне — мать будет счастлива видеть вас. Чем скорее мы отсюда выберемся, тем лучше.

Но чтобы добраться до двери, им пришлось обогнуть стол Крейсбергена. Около него собрались недовольные, большинство из которых по-прежнему стояло, рассуждая вслух и указывая пальцами на более полно выписанные головы на картине, сверкавшей все ярче, по мере того как старый Якоб зажигал одну лампу за другой.

— Да вы посмотрите, сколько пустого места осталось сзади. Ну, что бы ему расположить там некоторых из нас? — разглагольствовал бледный пухлый стрелок с обвислыми усами и усталым взглядом. — А если у него не хватило места, зачем он насовал туда пса, который ласт на Изака и бегающих вокруг мальчишек?

— Верно! — поддержал Крейсберген. — А что вы скажете насчет этой глупой девчонки с пушистыми волосами? Чья она дочь, чтобы бесплатно получить свой портрет в полный рост?

Это уж было чересчур. То, что картина многих разочарует — это художник предполагал, этого он ждал и в глубине души боялся. То, что ему не удалось осадить Крейсбергена, а Баннинг Кок и Рейтенберг не защитили его — это он заслужил. То, что праздник обернулся для него тягчайшим унижением — это ему придется перетерпеть. Но то, что грубый издевательский голос чернил незабвенное видение, поносил и осквернял детство и невинное земное счастье навсегда ушедшей Саскии — это рухнуло на Рембрандта, как жестокий удар кулаком в беззащитное сердце. Он шагал по темнеющей улице, не отставая от своих молодых спутников, время от времени отвечая им и отвечая впопад, но глаза его ничего не видели, и он радовался, когда ему попадались дома с неосвещенными окнами — в их тени легче было закусывать дрожащие губы.

* * *

— Продолжай. Я слушаю, — сказала госпожа Анна Веймар Сикс, взглянув поверх ручного зеркала на своего сына Яна, который стоял футах в пяти от нее в солнечном алькове, отделенном от остальной туалетной комнаты занавесом. Поза у молодого человека была внешне почтительная, но несколько нетерпеливая; голову он учтиво повернул в сторону матери, но локти завел назад и небрежно оперся ими о подоконник.

Он отлично понимал, насколько невнимательно мать слушает его сейчас, когда она поглощена выдергиванием нескольких жестких седых волосков из своего пухлого маленького розового подбородка. Ян полагал, что ему следовало бы пожалеть ее: необходимость вырывать такие волоски явно свидетельствовала о безвозвратно ушедшей молодости. Но она проделывала это так оживленно и с таким откровенным удовольствием, что о сочувствии к ней не могло быть и речи.

— Я в самом деле слушаю, — подтвердила она, ощупывая дочиста выщипанный кусочек кожи. — А если бы я даже не слушала — не беда, — я все это уже слышала раньше: один раз от матери Баннинга Кока, раз от сестры Рейтенберга и самое меньшее дважды от тебя.

«От меня только однажды, — подумал Ян. — Ты, как всегда преувеличиваешь». Он действительно слишком много говорил об этом, но не с матерью, а с другими. Можно только поражаться почему она не желает говорить о возмутительном происшествии в Стрелковой гильдии, она, которая поднимает такой шум из-за пятна на занавеске или испорченного пудинга.

— Извини. Если тебе надоело, я могу и не рассказывать, — бросил он, чувствуя прилив ненависти к пожилым осмотрительным людям с их седыми волосами и тепловатой кровью.

— Я не сказала, что мне надоело. Говори сколько угодно, если тебе от этого легче. Только… — госпожа Сикс положила щипчики на туалетный стол, а зеркало на колени — я чувствую, ты чего-то ждешь от меня. Ты считаешь, что я должна что-то предпринять.

Она должна что-то предпринять? Еще бы! Какой смысл носить древнее и всеми уважаемое имя, если носители этого имени не хотят прийти на помощь великому человеку, которого оскорбили, пророку, гонимому фарисеями?

— Я не могу заказать ему свой портрет, Ян, — он уже писал меня. Если я через такой короткий срок снова предложу ему такой же заказ, это будет выглядеть чересчур покровительственно и нарочито.

Ян, понимая, что мать права, нехотя кивнул.

— И все же ты могла бы послать к нему других — членов твоего попечительского совета, родственников, друзей…

— Поверь, дорогой мой, я уже пробовала это сделать.

— Позор, что кто-то должен добывать ему заказы! Клиентам следовало бы осаждать его.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});