Кавказская война - Фадеев Ростислав Андреевич

Мы можем рассчитывать также, и на этот раз вне всяких случайностей, на сочувствие Америки. Заатлантический мир чужд дрязгам личного европейского соперничества и потому сочувствует только правде, а правда на нашей стороне. Новая политика Америки есть политика законности, предоставляющая каждой естественной силе развиваться во весь свой рост, в противоположность политике европейской, подчиняющей всякое проявление жизни искусственным условиям своего status quo. Новые понятия о России и о славянском вопросе теперь быстро распространяются в Америке. Затруднительно говорить о наших отношениях к Америке, лежащих еще в возможности, а не в действительности, с такой же откровенностью, как об отношениях, давно уже определившихся, к Старому Свету. Прочность нашей связи с Америкой зависит исключительно от того, с каким чувством, не показным, а сердечным, не на словах, а на деле, Россия отнесется к ней. Разрыв Америки с Англией всегда возможен. В Америке существует громадная партия — весь Юг, а стало быть, и демократы отчасти, которая бьет на войну, как на средство изгладить все воспоминания междоусобия. Америка желает стать в признанное положение великой державы, занять свое место во Всемирном конгрессе, на что она имеет достаточно права и силы; Россия может ввести ее туда за руку и упрочить ее голос за себя и за правду. Об этом предмете пришлось бы сказать много, если бы было удобно говорить о нем прямо. Несомненно одно: поступая в смысле естественного сердечного влечения, которое всегда есть лучшее, мы можем иметь с собой искреннее сочувствие американского народа — деятельное или страдательное, это покажет время; но во всяком случае американское сочувствие значит много на весах судьбы.

Затем, что же остается и кто наши враги, — та Европа, которой нас пугают? При политике неравной, несознательной, действующей внезапными скачками, как в 1853 году, мы можем иметь против себя Европу из-за ничего. При политике, гораздо более обширной, вполне национальной, но последовательной, верно выбирающей время для действия, против нас станут, — прямо или косвенно, — Англия, скованная по рукам и ногам грозным американским соперничеством, и немецкое племя, с его союзниками — турками и мадьярами; иметь или не иметь против себя поляков зависит совершенно от нас самих.

У нас может быть прочный мир с немецким племенем только после разрешения славянского вопроса в его законном смысле. При таком условии полнейшее объединение немецкого племени совершенно справедливо и так же безопасно для нас, как наше для него. Но, вероятно, не найдется на свете мечтателя, который в самом деле поверил бы, что подобное размежевание может совершиться полюбовно. Раньше или позже России неизбежно придется схватиться с немецким племенем и его подручниками, не для того, чтобы нарушать законные его права, но чтобы оградить свои собственные. Для такой задачи, со своими естественными союзниками, Россия достаточно могущественна, или, по крайней мере, может быть достаточно могущественна; конечно, при том непременном условии, чтобы связь с этими союзниками была закреплена еще во время мира и чтобы наше политическое направление было твердо, последовательно и всегда сообразовано с текущей минутой. В конце концов надобно еще повторить, хотя бы в десятый раз: существенная, хотя, по моему убеждению, вовсе не труднейшая часть задачи славянского вопроса заключается в поляках. Без сочувственной Польши славянский мир не двинется, и если бы даже двинулся случайно, то не пойдет далеко.

Воссоздание славянского мира значит ли всемирное преобладание? Конечно, нет; но первенство в Старом Свете — да! О преобладании не может быть никакой речи в то время, когда государства собираются и складываются по взаимным сочувствиям народов. Смутное состояние Европы в международных вопросах происходит теперь исключительно из-за неопределенного положения спорной восточной полосы, начинающейся Польшей и кончающейся Турцией. Все чувствуют, что от этой полосы веет неизбежной грозой, неизбежной потому, что в таких исторических вопросах даже уговор правительств есть только минутная остановка. Пока судьба спорной полосы не порешится, в Европе не будет ни прочного мира, ни разоружения, хотя бы многие десятки лет труд народный и развитие знаний будут идти не на улучшение человеческой участи, а на застрахование себя от чаемой бури. С решением вопроса кончатся все главные недоразумения, не останется следов никакому существенному несогласию между Западной и Восточной Европой. Какой же смысл может иметь при этом слово — преобладание? Первенство же, т. е. первенствующая сила, никому не опасная, когда нет причины к раздору, окажется непременно в чьих-нибудь руках, как только славянский вопрос будет порешен, дело в том лишь, какие это будут руки — русские или немецкие. В первом случае — вопрос кончен навсегда, и ясная погода воротится; во втором — он затянется навеки, с ежеминутной опасностью новой грозы.

Первенство между народами решается теперь не на поле битвы, а географическим их положением. Сто лет тому назад на свете не было другого живого человечества, кроме европейского — оно первенствовало, и первый в Европе был первым в свете. С тех пор по окраинам Европы, — в Америке и в России, — выросли два новых живых человечества, не замкнутые в тесной перегородке, как европейские нации, но разливающиеся без препятствий по необозримым горизонтам, растущие без меры во все стороны, насколько станет у них естественного роста. Разумеется, первенство должно оказаться в конце, за двумя новыми ростками, ничем не стесняемыми, в ущерб старой Европе, запертой в своей клетке. Несомненно, придет время, когда знаменитые теперь европейские народы очутятся, сравнительно с восточными и западными соседями, в положении великой когда-то Голландии, гремевшей когда-то Швеции и мудрой, в былое время, Венеции. Тут действует сила вещей, которой не остановить союзом Англии с Францией, ни союзом Австрии с турецким султаном.

ЧЕТВЕРТОЕ НЕДОРАЗУМЕНИЕ

Что мы выиграем нравственно с восстановлением славянского мира? Мы выиграем то, что будем знать, кто мы и куда идем. До сих пор мы одни между всеми народами земли, имеющими будущность, не знали этого ясно. У нашего образованного сословия действительно потеряна почва под ногами. Я знаю, как трудно говорить об этом предмете, — это то же самое, что обсуждать с юношей по приметам его характера, чем он будет в сорок лет. Многие уже писали об этом предмете. Г. Данилевский поместил недавно в «Заре» замечательное сочинение, «Россия и Европа», выделявшееся как бриллиант из груды ежегодно истребляемой у нас бумаги, и которого, кажется, никто не знает. Очень серьезные вещи у нас еще не в ходу. Я же не только не намерен писать целого сочинения, но хочу непременно закончить эту статью в следующем столбце. Но мне все-таки приходится сказать несколько заключительных слов, иначе статья останется без конца, в котором вся сила, потому что конец именно должен уяснить, хоть вкратце, самое коренное недоразумение: из чего нам хлопотать?

Недавно еще, в первый год польского восстания, русское общество, плод и результат полуторастолетнего воспитательного периода нашей истории, представляло в своих понятиях безысходный и беспримерный на свете хаос. Не было такой простой идеи, которая являлась бы нам просто, с настоящим своим образом, как в остальном свете. Человек, его существенные стремления, Россия, религия, отношение детей к семейству, польский заговор и приличие в отношениях между людьми, — все это представлялось большинству под влиянием модной пропаганды, как через дурное стекло, в образах, не похожих ни на какую действительность. Если бы пришлось рассуждать тогда с этим новым Положением, русским обществом 1863 года, соглашавшимся видеть верблюда в каждом облаке, рассуждение продлилось бы до конца света и не привело бы ни к чему. Но вдруг польское восстание обдало наше общество как ушатом холодной воды, — раздался крик: «Наших бьют! православные церкви позорят!» И люди, бывшие за минуту космополитами, материалистами, революционерами, людьми будущей геологической эпохи, заревели в один голос: «Неправда, бей их! мы русские, мы православные, мы верноподданные». Затем русское общество, истощенное этими двумя противоположными порывами, опять погрузилось в спячку, которой покуда конца не видать.