Кавказская война - Фадеев Ростислав Андреевич

Завершение немецкого владычества над славянами в смысле великогерманской идеи и знаменитого Drang nach Osten станет не только отрицанием всякой доброй будущности для нас, но сделает невозможным навеки прочный мир в Восточной Европе. России придется опять обратиться в военный стан, как было в прошлых веках и снова напрягать свои силы не на создание русского просвещения, а за право жить. И если в таком случае окончательная победа окажется не за нами, чем мы станем, нравственно и материально, как не Тураном[187] в полном смысле слова. Разве народ, проигравший раз свою судьбу, восстанавливался когда-нибудь в истории? Тут идет речь не о пограничных столбах, а о том, кто станет в близком будущем первым народом Старого Света; лучше сказать, о том, кто успеет расчистить себе место, чтобы вырасти во весь свой природный рост телом и душой (в истории эти два вида возрастания связаны неразрывно) — Русь или Германия? Кажется, что лорд Чатам, по старой привычке, не удостоил бы долгого разговора человека, который этого не понимает.

Конечно, ведение такого дела, даже в отношении к своим ближним, только, не говоря о врагах, все еще нелегко. О славянском мире нельзя покуда сказать определительно, чего он хочет. Мир этот не продолжает своего исторического дела, — как другие, — он начинает его вновь. Проснувшись от четырехвекового летаргического сна, он оглядывается еще кругом — где он и что с ним? Разумеется, первым движением славян, почувствовавших, что могильный камень скатился с их груди, — было подышать воздухом, расправить члены, попользоваться местной самобытностью, каждый на том месте, где он проснулся, не вглядываясь еще в дальние горизонты. За это чувство нельзя винить их, хотя в нем же покуда — причина их слабости. В наших русских взглядах господствуют такие же младенческие черты, хотя другого свойства, — но об этом после. Однако же и там, и здесь мыслящие люди поняли уже сущность дела; а что сегодня понимают мыслящие люди, то завтра будут понимать все.

Славянский вопрос представляет возможность, хотя очень слабую, еще другого исхода — освобождения и образования Славянского союза помимо России. Дело это чрезмерно трудное, но история развязывает иногда неожиданно гордиевы узлы. Только такой исход оказался бы для нас, русских, еще хуже первого. Рядом с нами встала бы новая, великанская всеславянская Литва XIV века, перенесенная в XIX, с магнитным притяжением для всего, что есть в России не великорусского.

Во всяком случае, славянский вопрос в наши дни уже не историческая теория, а вопрос о самом близком будущем, в самом важном для России деле. В текущий миг русское дело в Европе заключается главнейше не в обладании Черным морем и даже не в Польше, а в том, что станется с чехами и хорватами — устоями, задерживающими покуда западный наплыв, под наш собственный фундамент.

ТРЕТЬЕ НЕДОРАЗУМЕНИЕ

Безымянная чешская брошюра и ее русские переводчики пугают нас войной со всей Европой из-за славянского вопроса. Но ведь такие же брошюры пугают тем же самым Пруссию из-за вопроса общегерманского; однако же Пруссия, располагающая населением не свыше 30 миллионов, не боится угрозы и идет к своей цели осторожно, конечно, но непреклонно. Она задумала эту цель, когда у нее было не более 18 миллионов подданных, а не 80, как в России; задумала ее при таком географическом положении, что самое существование ее зависело от исхода одного большого сражения, между тем как Россия может дать двадцать великих битв, прежде чем возникнет вопрос об ее целости; решилась на действие, зная, что рассеянные птенцы, которых она идет собирать, встретят ее не сочувствием, а оружием — наоборот того, что ожидает нас. Пруссия шла наперекор Европе. Она не могла сомневаться, что успех ее замыслов смертельно встревожит Францию, и не могла не помнить, какими глазами взглянул император Николай Павлович на предложение немецкой короны Фридриху Вильгельму IV. И все-таки она решилась. На какие вероятности рассчитывала Пруссия? На одну только, но самую решительную в истории, на ту вероятность, что она шла по течению века и духа народного, а не против него, как приходилось идти Австрии. Для того чтобы закончить дело, Пруссия решится на войну еще раз, может быть, два и три раза, конечно, выбирая подходящее время. При последовательной политике и должной подготовке мнения все зависит от удачно выбранной минуты. Европа не Конфедерация, заступающаяся обязательно за каждого своего члена и всякое государство, за исключением Австрии и отчасти Пруссии, имеет свой интерес, более важный для него, чем образование славянского союза. Пожалуй, можно в каждый миг поднять против себя Европу самым ничтожным действием, но безвременным, предпринятым в такую пору, когда общее положение дел для него неблагоприятно. Так было в 1853 году; между тем как в 1848 и 1849 годах можно было совершить чрезвычайно много, не возбуждая против себя западноевропейской коалиции, разумеется при известных приемах. Европа больна перемежающейся лихорадкой, у нее бывают дни, когда она лежит в пароксизме, чему Россия не подвержена. В таких вещах грозное слово «Европа» есть не мысль, а пустейшая фраза, годная только для безымянных брошюр и фельетонов.

Мы подымем против себя европейскую коалицию в таком лишь случае, когда станем делать то, что нам самим же вредно, когда поведем свою политику наизнанку, не с того конца — будем обращать главное внимание на южную задунайскую славянскую группу раньше, чем на северную, от которой все зависит. В этом случае мы будем иметь на руках Францию, стало быть европейскую коалицию, между тем как действительные политические интересы Франции могут и должны быть, если не заодно с нами, то, в известной мере, сочувственны нам. Франция не может никак устроить положение дел Восточной Европы так, чтобы оно было вполне для нее благоприятно; ей приходится выбирать между двумя положениями, из которых одно, хотя нежелательное само по себе, все-таки для нее гораздо удобнее другого, между преобладанием русским или немецким. Спасти Австрию она не может, потому что Австрия умрет не от чужого оружия, а от внутренней болезни, а со смертью Австрии возможен только один из этих двух исходов. Что же лучше для Франции? Немецкое преобладание ляжет на нее всей тяжестью, русское ничем не опасно и не препятствует ни одному из ее положительных интересов. При немецком преобладании славянские страны станут областями враждебной ей колоссальной державы; при русском они будут Конфедерацией, устройством, наименее для кого-либо опасным. Завершение немецкого владычества в Восточной Европе будет именно самой трудной минутой для Франции, тогда-то и наступит для нее самое тревожное время; завершение русского устранить последнюю причину какого-либо спора или недоумений между двумя государствами. Что остается затем, собственно восточный вопрос? Но тут дело идет опять о вещи неизбежной, которой западные державы, в конце концов, помешать не могут. Кто бы ни стал на Дунае взамен Австрии, южные славяне будут жить под его тенью. Для всех французских сочувствий к свободе народов, к полякам, к мадьярам формы, под которыми может осуществиться русское преобладание, гораздо желательнее форм преобладания немецкого; первое оставит живым все живое, второе заберет живых для того только, чтобы раскормить их на убой, на обезличение. Французы не англичане и не немцы, готовые жертвовать всем на свете своему Молоху — интересу текущего дня; у французского народа есть сердце, постоянно сказывающееся даже в политике. До сих пор мы были разъединены нравственно с этим великим народом, одним препятствием, казавшимся неодолимым — судьбою Польши. Но судьба Польши зависит исключительно от исхода славянского вопроса, и ни от чего более. Польша может быть воссоединена и свободна только как член славянской семьи; вне славянства участь ее уже решена историей — никто и ничто не воскресит ее. Раньше или позже поляки поймут, где искать спасения; устроить этот час зависит от нас самих — правительства и общества. В тот час, когда Франция поймет, что спасение Польши связано неразрывно с торжеством славянской идеи, сердце ее будет с нами. Во всяком случае надобно было бы поступать слишком грубо, чтобы навлечь на себя такую невероятную коалицию, как франко-прусский союз. От Франции нам не нужно ничего, кроме нейтралитета. Если же она захочет принять деятельное участие в великом вопросе, согласное с ее прямыми и совершенно законными интересами, тем лучше будет для нее, для нас и для человечества.