Письмо живым людям - Вячеслав Рыбаков

— Запоминайте!!

— Запоминаем!

— Кто первый скажет: люблю, тот — враг Господень! Кто первый скажет: возьми, тот — враг Господень! Кто первый скажет: живи, тот — враг Господень! Ибо человек сделан так: любя, алчет любви; давая, алчет, чтобы дали ему; оживляя, алчет властвовать оживленным. Я узнал это и сказал вам. Радуйтесь!

— Радуемся!

— Кто первый скажет: ненавижу, тот — враг Господень! Кто первый скажет: дай, тот — враг Господень! Кто первый скажет: умри, тот — враг Господень! Ибо человек сделан так: ненавидит, когда хотел любить, но не преуспел; берет, когда хотел дать, но не было, что дать; убивает, когда хотел оживить, но не имел достаточно жизни. Я узнал это и сказал вам. Запоминайте!!

— Запоминаем!

— Ничему не верьте! Ничего нет, все суть одно — друг другу соблазн, боль и потрава. Только — радуйтесь!

— Радуемся! Радуемся! Радуемся!

Мальчик беззвучно выступил из темноты. Лампы били мимо, но он словно светился собственным ледяным свечением. Девочка вскочила. Рванулась было навстречу — но он не замечал ее.

— Изыди!! — каркнул учитель, упершись руками в край кафедры и перегнувшись вперед.

— Я много думал об этом, — спокойно проговорил мальчик. — Не волнуйся, я уйду скоро. Но мне не с кем поговорить. А тебя, я смотрю, тоже волнуют эти вопросы. Хотя твои ответы какие-то жалкие… Беспомощные. Ты считаешь, беда в том, что детей готовят к жизни более интересной и ласковой, чем она есть? Оттого люди так беспощадно не понимают никого… и не ценят. Оттого даже самая преданная любовь кажется блеклым, ленивым, корыстным притворством по сравнению с тем, чего ждал. Знаешь, я не помню детства. Но знаю, чувствую, что оно было обманом… или все, что теперь, — обман. Одно исключает другое…

Девочка, подавшись к нему, ловила каждое слово — и не понимала. Смутно ощущала она жуткие массивы, пласты, каменно клокочущие за каждой фразой, — но лишь когда он произнес «беспомощные», ее сердце в ответ зазвенело долгожданной болью и дыхание перехватило от сопричастности, почти растворения в том, кто вдруг сумел назвать ее главное чувство, высказать которое ей самой было негде и нечем. Беспомощные, повторила она про себя, давясь слезами от пронзительной жалости. Беспомощные. Мы такие беспомощные!

— Но в развалинах много книг, я читал. Были периоды, когда воспитывали так, как ты. И дети вырастали неспособные создавать, годные лишь выполнять приказы, я читал. Как правило, приказы убийц. Потому что больше всех приказывают именно убийцы, а уклонение — всегда… чревато повиновением. Почему так? Мне кажется, те, в ком детство укоренилось прочно, всю жизнь стараются сделать все вокруг таким же чудесным, каким оно им казалось. Из этого — и подвиги, и ошибки. А остальные — им не о чем мечтать, понимаешь? Они хотят самых простых вещей и отделываются от жизни исполнением традиций и инструкций. Как ты думаешь?

Учитель сжал кулаки. Грохнула дверь. Два нервозных, повелительных ответа ударили почти одновременно:

— Изыди!!

— Не двигаться!!

Трое стражников в масках уже держали мальчика в перекрестии автоматных стволов.

— Нам нужен только Мутант! — крикнул один, но кто-то непроизвольно шевельнулся, и над головами, грохоча, пролетел невидимый горячий ветер, с оттяжкой хлестнув бетонную стену.

Девочка не поняла, как оказалась на полу.

— Не валяйте дурака! Нам нужен только Мутант! — проревел всевластный голос где-то высоко-высоко, затем раздались шаги. И опять грохнула дверь. Девочка, сжавшись, лежала и видела лишь ботинки соседа у себя перед носом.

— Радуйтесь!! — что было сил закричал учитель. Класс неуверенно подхватил — один голосок, потом, два, пять… Дети выпрямлялись за столами, вразнобой поднимали спрятанные головы, а девочка, вздрагивая, лежала и беззвучно плакала.

— …Вот что, — сказал командующий подразделениями спецназначения. — Не будь идиотом. Время болтать прошло, время молчать тоже прошло. Сейчас пришло время спасаться. И тебе — в первую очередь. Это ты понимаешь?

Мальчик, закутанный в прозрачную пленку, повернулся к нему. Едва слышно пофыркивал клапан инжектора, подававшего дыхательную смесь.

— Понимание… — глухо донесся из кокона его голос. — Я ничего не могу понять. Мне снятся сны: совсем другой мир. Живой. Добрый, сильный. А люди какие! Как вы можете жить здесь? Зачем жить здесь?!

— Всем нам в детстве такое снится, — проворчал министр внутренних дел.

— Хватит! — рявкнул премьер и хлопнул ладонью по столу. — Все! Отвечай четко. Как справляешься с радиацией?

— Не знаю.

— С пятнистой смертью?

— Не знаю. Мне кажется почему-то, что это — естественно, что так должно быть у всех…

— Не болтай! С проходными?

— Не знаю, — устало сказал мальчик. — Просто угадываю. Просто. Любой жетон, любой код…

— Экстрасенсорное считывание… — благоговейно прошептал министр.

— Хорош-шо, — с угрозой проговорил премьер. — Ты можешь помочь нам?

Мальчик не ответил.

— Ты можешь помочь нам. Сейчас тебя отведут в лабораторию. Будут исследовать. Долго. Много дней.

Мальчик не ответил.

— Это не всегда будет тебе приятно. Понимаешь?

Мальчик не ответил.

— Понимаешь?! — проревел премьер.

Мальчик не ответил.

— Мы можем обойтись и без твоего согласия! Это ты понимаешь?

— Это я понимаю.

— Но я спрашиваю тебя: ты согласен?

— Мне все равно, — безжизненно сказал мальчик и поднялся. И внезапно замер.

Премьер удовлетворенно откинулся на спинку кресла.

— А завтра… — неуверенно начал командующий, но премьер, возбужденно хохотнув, прервал его:

— Все! Никаких завтра! Завтра, послезавтра — анализы, исследования, просвечивания. Верно, парень?

Мальчик вдруг сделал шаг вперед — шланги потянулись за ним — и коротко, отрывисто просмеялся, завороженно глядя куда-то мимо сидящих мужчин.

Невольно все трое уставились туда же.

Там никого не было.

Там стоял странный прибор, который министр внутренних дел утром подарил премьеру.

— Что такое? — спросил премьер, чувствуя озноб суеверного ужаса. — Что ты… увидел?

Мальчик стоял неподвижно, но грудь его часто, вздрагивающе поднималась, веки трепетали. Он даже запрокинул голову на миг.

Память открылась, как глаза. Четырнадцать лет исполинской пенной волной хлынули в прозревший мозг.

Ну конечно, это не его жизнь! Это вообще не жизнь! Агония бешеных зверей — и он никакого, никакого, действительно никакого отношения не имеет к ней — и к ним! Там его мир, там все живое, все человеческое и настоящее — по ту сторону секунды, когда зенитная ракета вломилась в снижавшуюся над столицей яхту; по ту сторону часа, когда брат, побелев, крикнул: «Они с ума сошли! Они же все спалят!!» — и, не раздумывая, пошел с орбиты вниз; по ту сторону вечера — летнее сверкание звездных россыпей над степью, мягкие, будто чуть клейкие колокольца цикад, сладкие запахи сада — когда он упросил старшего брата, едва получившего яхт-права, взять его с собой на первую прогулку и они долго спорили, наугад тыча пальцами в звездный атлас и даже разыгрывая «на морского», кто прав… Назад! Назад!!

Но бешеные звери сидели вокруг.

И гиперонный модулятор яхты, уцелевший каким-то чудом, каким-то чудом оказался в их отравленной норе.

Мерзость! Оставьте меня, мне нужно домой!

Бешеных зверей нужно обмануть.

С ними бессмысленно говорить, просить или советовать. Какой он дурак, что как с людьми говорил с ними! На любое человеческое чувство они отвечают зенитной ракетой. Ни для чего. Просто иначе не могут. Просто им нечем больше ответить, — кроме зенитной ракеты, у них ничего нет. Лучше всего посадить их в клетку, там они грызли бы друг друга, не причиняя вреда людям… впрочем, их планета и была такой клеткой, пока не прилетели мы.

Сашку они убили сразу. А меня убили не совсем.

Они не просто совершенно чужие мне. Я их ненавижу.

Их нужно напугать.

Спутник!

Прошла минута.

— Завтра, — отводя глаза вниз, медленно сказал мальчик, — может оказаться более печальным.

— Да что такое?!

— Я… искал этот прибор, — проговорил мальчик с усилием. Нарочно говорить неправду оказалось нелегко. Кажется, невозможно. Презрение и привычка молчать не помогали. Он не мог больше выдавить ни слова. Он молча сделал еще шаг, и рука командующего дрожа легла на крупнокалиберный пистолет.

— Стой где стоишь.

Кровь бросилась мальчику в лицо. Обезумевшие от страха троглодиты могли сделать с ним что угодно. Он был для них вещью, которую надо научиться использовать, — и, значит, сами сделали себя вещами, которые должен использовать он. Они же все тут вещи друг для друга, понял он.