Форсайты - Зулейка Доусон

– Званый ужин, да? – Встряхнув пуховку, Флер начала пудриться, теперь в ее голосе звучал неподдельный интерес. – Может быть, Нейзинги вылезут из своей норы по такому случаю. Уолтер – прямо Великий Старец наших дней, может, раскачается и выдаст что-нибудь этакое – для печати, а то и скандальное – кто знает? А Эмебел стала совершенная американка. Возможно, удастся залучить культуратташе из посольства, если упомянуть Фрэнсиса Уилмота. Мессенджеры, конечно. Как ты думаешь, Майкл?

«Волк у дверей», – вспомнил Майкл. Как в сказке – не забыл еще? – не пускай волка в дом, не то беды не миновать. Даже скуки ради – неужто она рискнет посадить за свой стол это чудище?

А Флер уже опять спешила вперед.

– И вообще насчет спиртного. Мы не давали коктейль-парти уже целую вечность – это мог бы быть первый в этом году.

Оставив ее одеваться – и строить планы, – Майкл ретировался в кабинет, разобрать бумаги на завтра. Он уселся в старое походное кресло и, насмотревшись на карикатуры, взял блокнот и стал набрасывать волка в облике писателя, выдергивающего перышки из хвостиков принаряженных цыплят в Греческой гостиной Флер. Оторвав взгляд от своего произведения, сквозь открытую дверь на лестнице он увидел Кэт – еще в пальто, раскрасневшись с мороза, она спешила к себе. Ничего в этом не было странного, разве только то, как прижимала она к груди сверток в коричневой бумаге. А когда она поравнялась с его дверью, Майкл заметил в дочери еще две странности: во-первых – отрешенная, загадочная улыбка, а во-вторых – во-вторых, волосы ее были распущены – и развевались позади лучистой каштановой пеленой!

Глава 11 Приглашение

Заглавия у рукописи не было. Закончив читать – читала она в постели, – Кэт поняла, что его и не могло быть, не нашлось бы в языке человеческом хоть мало-мальски подходящего слова. Неприкрашенно, вызывающе откровенно, беспощадно. Ее бросала то в жар, то в холод, гнула, ломала, как тростинку на ветру, безжалостно захлестывала эта мука, а отхлынув, оставила опустошенность, надлом, и все же – непостижимо! – что-то в душе ее утолила, а еще – наполнила благоговением: мыслимо ли – вынести эту боль, и выжить, и поведать о ней так искренне, так ошеломляюще достоверно.

Она встала, собрала прочитанные листы, снова завернула их в обшарпанную коричневую бумагу и, перевязав бечевкой, засунула громоздкий сверток в ящик письменного стола. Тут ей попался на глаза ее собственный труд, вот уже несколько недель совсем заброшенный. И, как ни была она вымотана, что-то заставило ее извлечь его из небытия и взяться за перо. А когда наконец, исписав убористым почерком несколько бледно-голубых страниц, она уснула, в сквере напротив какая-то востроглазая птаха уже провозглашала неразличимый пока рассвет.

Уик-энд пришлось провести в Липпингхолле, и снова навестить знакомый многоквартирный дом удалось лишь спустя несколько дней. На сей раз, против ожидания, в холле первого этажа она наткнулась на перебирающего почту Бойда. Пес сидел у его ног. Профессор заметил ее первым и приветствовал ее появление прерывистым «у-у-у».

Бойд безучастно обернулся.

– Ты будешь там?

О чем он? Ах, вот оно что! В руке его она увидела распечатанный кремовый конверт и узнала стремительный, округлый, чуть наклонный почерк матери.

– Коктейль-парти! И ты сможешь это вынести?

– Нет. Но пойду.

И, шикнув на убежавшего вперед пса, взял Кэт за руку и повел наверх.

Сидя у огня – Бойд в кресле, Кэт у его ног на скамеечке, – они жарили тосты, подцепляя их изогнутой вилкой. Бойд переворачивал ломтики хлеба, Кэт намазывала уже поджаренные маслом. Профессор, подметая хвостом ковер, дожидался завершения обеих процедур. Потом все трое молчаливо жевали, казалось, вполне довольные жизнью. Потом Бойд спросил:

– Прочла?

Поверх кружки с чаем Кэт взглянула на него.

– Да.

– Ты понимаешь теперь?

– Да. Кажется, да. Она – она твоя первая любовь.

Он улыбнулся – как-то нерадостно, как показалось было Кэт, но потом сказал:

– А ты – последняя. Иди ко мне…

Она подчинилась. Последующие несколько минут описывать нет необходимости. Пауза. И потом:

– Я уезжаю.

Сидя у него на коленях, Кэт трудно было избежать его взгляда. Чтобы хоть как-то побороть охватившее ее, как ребенка, разочарование, пришлось переключить внимание на пуговицу на его рубашке – та готова была оторваться.

– О, – на миг запнувшись, проговорила она, – обратно в Париж?

Париж – это было бы еще не смертельно, в Париж к нему она могла бы приезжать, – но он покачал головой.

– Нет, не в Париж, – опять он улыбался.

– В Америку?

– Почти, – в Мексику.

– В Мексику!

Конечно! Куда еще американскому писателю отправиться в добровольную ссылку! Лучшего убежища для философа-desperado [122]  и не найти – вдали от мира, к тому же на доллар в день можно жить по-царски. Кэт почувствовала – глаза наполняются слезами, губы перекосились – как глупо! Отчаянно закусив нижнюю губу, она продолжала упорно изучать пуговицу на его рубашке, все вертела ее непослушными пальцами. Бойд пристально глядел на нее и вдруг хрипло рассмеялся. Этого Кэт вынести не могла!

– Нет, – взмолилась она, но он только крепче прижал ее к себе, как маленькую девочку, и все смеялся, – пожалуйста, не уезжай!

– Кэт… Кэт, – он обхватил руками ее лицо, повернул к себе, ладонью стер бежавшие по щекам слезы, – поедем со мной!

* * *

На следующий день, в метро, возвращаясь с работы, она все думала – как весь день до этого и всю предыдущую ночь – о предложении Бойда. Уехать – отдать ему себя полностью, без остатка, жить – одни в целом мире – с ним, с этим шквалом, с этой бурей страстей. Поцеловав его вчера на прощанье, она вдруг ощутила, как по-новому жадно обнимал он ее, как истово целовал.

Машинально, двигаясь как автомат, она купила на станции последний номер журнала Астрид, взяла билет, втиснулась в битком набитый поезд – а в голове все крутилась эта пугающая мысль.

В вагоне она невидящими глазами смотрела в журнал, раскрытый на статье о почетных гостях, приглашенных в Вестминстер на церемонию коронации, – меньше трех месяцев осталось. Перед этим, стоя в ожидании поезда, на который ей нужно было пересесть, на платформе на Набережной, она принималась за эту статью уже пять раз. Но мозг отказывался воспринимать даже самые простые слова, и, дожидаясь, пока поезд тронется, Кэт уткнулась в колонку светских сплетен, благо слова там куда уж проще.

Подписано было «Болтун», заголовок броский: «Конюшня для писателя». И ниже:

«Завсегдатаи бульвара в Саут-Кенсингтоне уже привыкли видеть некоего очень высокорослого американского писателя, прогуливающего собачку по здешним булыжным мостовым в любое время дня и ночи – предположительно, в поисках вдохновения.

Этот писатель, чьи литературные опыты до сих пор пользовались известностью лишь на континенте, в конце прошедшего года был удостоен высшего почетного знака. И это не единственная его удача – немолодого американца в прогулках частенько сопровождает юная сотрудница его издателя в любое время дня и ночи…»

Едва уразумев смысл прочитанного – поезд как раз рывком тронулся, Кэт почувствовала, как кто-то коснулся ее колена.

– Попалась!

Она подняла глаза, и взору ее предстала слегка состаренная, но куда более жизнерадостная версия ее собственной внешности.

– Динни!

Тетушка приветливо улыбалась, а в руках тот же номер журнала. Господи! Читала она эту заметку?

– У тебя такой встревоженный вид, дорогая, – ты, верно, прочла, какой длины юбки будут носить этой весной.

– Да! – тут же совладав с лицом, подхватила Кэт (нет! не читала!). – У них в отделе мод – моя приятельница. Она говорит – не дальше колена.

– Снова длиннее – или еще короче?

Кэт воздела палец вверх, к кожаным петлям над головой.

– С ума сойти! – усмехнулась Динни. – Что ж, когда эта напасть грянула в первый раз, я была слишком молода для такого бесстыдства – к следующему витку, слава Богу, я буду слишком стара. Интересно, не заставят ли они нас опять надеть фижмы, со всеми этими разговорами о возрождении елизаветинских традиций. Ну, теперь, дорогая, расскажи, как ты, – мы тебя уже целую вечность не видели.

Что верно, то верно. И мама выговаривала ей только сегодня утром. С Нового года ее почти нигде не видели – кроме Саут-Кенсингтона. И в журнале – об этом.

– О, я была неимоверно занята – на работе.

– А после работы? – Голубые глаза Динни смотрели ласково, но твердо. – Первая любовь тоже может быть неимоверно тяжелой работой.

И «Болтун» не понадобился, подумала Кэт. Динни, уж конечно, держит связь с семейным оракулом.

– Вижу, «липпингхолльское пророчество» уже и до вас дошло.

Динни кивнула.

– У тетушки Эм сверхъестественное чутье на такие вещи. Помню, она сразу разгадала, когда я…

– Встретили дядю Юстэйса? – с надеждой спросила Кэт. Динни замужем – и счастливо – уже двадцать лет, и тоже за человеком намного старше ее. Может, это знамение?