Большая книга одесского юмора (сборник) - Валерий Хайт

А когда мы уже уходили, он обратился к хозяину:

– Гриша, позвони мне! У меня есть для тебя товар!..

Это тоже Одесса. Которая уже там, на Брайтоне.

…Да, мой город дал сильный крен, он вот-вот опрокинется и уйдет под воду, как подбитый кит. Но кое-что осталось. Остались блестки одесского разговора. Это неистребимо, это в генах, и по этому коду я всегда узнаю Одессу – что на Приморском бульваре, что на брайтонской дощатой набережной. И оттого я твердо знаю: как бы Одесса ни менялась – все равно она останется Одессой.

Жизнь и сцена

Приглашение к Райкину

Одесса

В конце пятидесятых я участвовал в самодеятельности в трех местах: на швейной фабрике, во Дворце культуры моряков и в Доме культуры промкооперации. В ДК моряков я выступал в эстрадном коллективе, надевал маски-носы и исполнял миниатюры типа «Сон и сновидения», «Парикмахерская». Принимали меня на «ура» на всех вечерах и конкурсах. Я участвовал во всех районных и городских смотрах и даже в республиканских и всесоюзных конкурсах в Москве.

Там, во Дворце моряков, у меня появился партнер Леша, мы с ним разыгрывали сценки вдвоем. Когда в Москве на конкурсе в ДК железнодорожников мы должны были представлять Одессу, он напился, и я играл за двоих. Маевская, директор ДК моряков, была в шоке и выгнала Лешу.

В это время в драмкружке дворца заболел исполнитель небольшого эпизода, и меня пригласили сыграть немца. Там немцы допрашивали русского матроса (как сейчас помню, им был Толя Коган), он вырывался и бил меня по голове с криком: «Смотри, как умирает русский матрос!» – и я должен был упасть. Я придумал себе смешное падение – как танец. И на премьере я падал минут двадцать. Режиссер за кулисами кричал: «Падай, сволочь! Падай!..» А я не слышал. Публика хохотала, я был доволен. Я продолжал падать… Тут матрос Коган дал мне по голове по-настоящему, и я начал танец умирающего немца… Меня били уже и немцы, и свои, а я еще долго уползал в кулисы под хохот и аплодисменты зрителей…

Спектакль с трудом доиграли, и, когда дали занавес, режиссер подбежал ко мне и прошипел: «Чтоб я тебя больше не видел! Придурок! Бездарь!» Зато какой был смех!..

Я тогда еще не понимал, что смешно – это еще не все, что смех не должен быть самоцелью.

Потом я нашел нового партнера – Гарика Браславского, мы с ним исполняли миниатюры, куплеты.

В шестидесятые годы огромную популярность в стране приобрели СТЭМы – студенческие театры миниатюр. Они были в каждом институте, а в некоторых городах эта эпидемия приняла профессиональные формы. Так возникли знаменитые студия «Наш дом» при МГУ – в Москве и студия ЛЭТИ – в Ленинграде. Так возник в Одессе легендарный «Парнас-2». Поначалу это был просто студенческий театр миниатюр, но потом он перерос в городской. В его спектаклях играли Жванецкий, Ильченко, Кофф, Лозовский и другие. Они выступали в институте инженеров морского флота и в городе. Меня приглашали туда, но я оставался во Дворце моряков.

И еще я выступал в портклубе, играл на домре, участвовал в танцевальном коллективе, занимался пантомимой. Пытался поступать в театральное училище. Увы! Смеялись, но не принимали. Вы, говорили, испорчены.

И лишь когда у меня случился конфликт с партнером, я перешел в «Парнас-2». (Как раз в это время Витя Ильченко оттуда ушел и создал свою труппу, где сам ставил Чапека.) В «Парнасе» работали профессиональные режиссеры, а тексты и музыку писали сами актеры. Там было много красивых женщин и умных мужчин, и мой приход остался почти незамеченным. Я был зажат: все они были с высшим образованием – инженеры, врачи, философы, а я с улицы и с десятью классами…

Репетировали спектакль «Я иду по Главной улице». Я исправно ходил на репетиции, и через полгода или год режиссер поручил мне роль трамвайного вора. Видимо, я играл смешно, на меня начали обращать внимание. Я расхрабрился и придумал пантомиму с Давидом Макаревским (он весил сто пятьдесят кило, а я сорок семь), которая называлась «Братья Макакац», – она вошла в обозрение «Как пройти на Дерибасовскую». И еще мне дали монолог «работника культуры», который разносит спектакль в пух и прах.

И вот премьера в Одессе. Мои номера имеют успех. Затем гастроли в Прибалтике, Ленинграде – и везде нас принимают на «ура». Я влюбляюсь в одну девушку, но она об этом не знает и смотрит на меня свысока (хотя сама, между прочим, чуть ли не на голову ниже).

Тем временем я продолжаю работать наладчиком на одесской швейной фабрике за тысячу двести рублей. Но мечтаю о сцене. И решаю ехать в Москву, в цирковое училище – поступать на единственное в СССР эстрадное отделение. Это училище окончил мой брат: он стал знаменитым фокусником, работал в цирке, на эстраде.

Конкурс был огромный. Первые два тура я прошел спокойно. Показал пантомиму, прочитал басню, исполнил монолог Жванецкого. На третьем туре мне задали такой этюд: я ночной сторож, который боится шорохов, мышей, комаров. Я решил все это оформить музыкой и сказал пианистке: следите за мной и играйте по состоянию. Когда аккомпаниаторша брала аккорд и смотрела в мою сторону, у нее начиналась истерика… Она хохотала и заражала комиссию. Строгие члены комиссии прикрывали рот рукой, давясь от смеха.

Мне предложили идти на клоунаду, я отказался, в итоге меня в училище вообще не взяли.

Удрученный, я вернулся в Одессу, снова чинил швейные машины и продолжал ходить в «Парнас». Там Миша читал свои новые тексты, все смеялись и шли на работу.

Прошел год, я уже успокоился по поводу цирка. И тут в Одессу приезжает на гастроли Райкин. Все на ушах: как достать билет? Но я попал на все спектакли. А Миша ходил то к Райкину, то к его жене Роме – просил посмотреть наш спектакль «Я иду по Главной улице». С большим трудом, но уговорил.

И вот после спектакля театра Райкина в помещении русского театра, часов в одиннадцать вечера, мы играем для ленинградцев свой спектакль. Помню какие-то смешки, но восторга не было. После спектакля мы спустились в зал, Райкин поблагодарил, сделал несколько замечаний, и все двинулись на выход. По дороге меня остановил конферансье Астахов, который был с Аркадием Исааковичем знаком, и шепотом сказал: «Райкин тебя ждет завтра в одиннадцать в санатории Чкалова. Только никому пока ничего не говори!»

Я тогда не мог предположить, что это перелом в моей судьбе, что впереди новая жизнь. И когда мы, парнасовцы, пошли прогуляться после показа, меня распирало желание с кем-то поделиться или посоветоваться. Все возбужденно болтали, обсуждали вечер, а я отозвал Мишу и тихо ему сообщил, что завтра меня ждет Райкин. Через несколько минут об этом уже знали все, а к утру – весь город! Родителям я рассказал об этом в час ночи, отец сказал: «Не морочь голову!» А я лежал и думал, думал…

В одиннадцать утра я был у ворот санатория. Все, кто смог, ждали меня на улице. И я пошел на Голгофу. Райкин, Рома и директор театра сидели на веранде и завтракали. Предложили сесть и завели разговор о театре, о предстоящих гастролях, о том о сем, поглядывая на меня и угощая арбузом.

– Сколько вам лет? – спросил директор.

– Двадцать два.

– Вы женаты?

– Нет.

– У вас есть в Ленинграде родственники?

– Нет.

– А как вы смотрите, – сказал Райкин, – если мы вас пригласим в театр?

Я что-то пролепетал, заикаясь.

– А? – переспросил Райкин.

Я говорил так тихо, что меня не было слышно…

– А родители вас отпустят?

– Если не отпустят, – сказал я, – сбегу.

Он кивнул.

– Вот наш директор, он вам все расскажет.

Провожая меня к выходу из санатория, тот сказал, что вопрос решен, но они едут в Румынию на гастроли и по возвращении в Ленинград я получу официальное приглашение. Он поздравил меня, сказал, что я очень ему понравился, – и я очутился в объятиях друзей.

На следующий день я уволился с работы и стал ждать приглашения. Помню состояние невесомости, ликования, страха: получится ли? Мама гордилась и плакала одновременно – я до этого никуда не уезжал. Папа ходил напряженный и обиженный, что я бросаю такую профессию и еду в никуда, уверял, что у меня ничего не выйдет, но, когда ходил по городу, его все поздравляли…

Это было лето шестьдесят второго года. Приглашение все не приходило. Прошел июнь, июль, август, сентябрь, октябрь…

И вот в начале ноября телеграмма: «Приглашаетесь в театр на работу».

Ради этого случая мне сшили в ателье костюм цвета морской волны (это была очень голубая волна), купили черное драповое пальтишко и модельные туфли. С маленьким чемоданчиком меня проводили на поезд. На перроне стояла огромная толпа «парнасовцев», родственников, зевак.

Ленинград

Двадцать второго ноября в полдень я сошел на Московском вокзале. В Ленинграде стоял двадцатиградусный мороз, я сразу околел. Я шел по Невскому до улицы Желябова, забегая в магазины и кофейни, чтобы согреться, и весь посиневший вошел в служебный вход Театра эстрады. Было пусто, холодно, неуютно. Я встретил Тамару Кушелевскую, которая с трудом меня узнала; первые ее слова были: «Идиот, зачем ты приехал?»