Вальтер Скотт. Собрание сочинений в двадцати томах. Том 4 - Вальтер Скотт

   —      Не страшитесь, — говорил он, — ни конского ржания, ни блеска доспехов. Не ищите помощи у египтян, не ищите ее у врага, будь он так же неисчислим, как акриды, и так же свиреп, как драконы. Упования их — не наши упования, столпы их — не наши столпы; может ли быть иначе, если тысяча побежит от единого, а двое обратят в бегство десять тысяч врагов! Я видел этою ночью видение и слышал голос, сказавший: «Аввакум, возьми лопату и отдели зерно от мякины, дабы не пожрало обоих пламя негодования и не спалила молния ярости». И я говорю вам: возьмите этого Генри Мортона, этого мерзостного Ахана, принесшего с собой то, что проклято господом, и побратавшегося с врагами в их стане, возьмите его, и побейте каменьями, и сожгите в огне, дабы отвратить гнев господень от чад ковенанта. Он не облекся в одежды вавилонские, но продал одежды праведника жене Вавилона; он не взял двухсот сиклей чистого серебра, но предал истину, которая драгоценнее серебряных сиклей или золота в слитках.

Эти яростные нападки, столь внезапно обрушившиеся на одного из наиболее деятельных вождей пресвитерианского войска, вызвали среди слушателей целую бурю. Некоторые потребовали немедленно переизбрать офицеров и не допускать на командные должности никого, прикоснувшегося, по их выражению, к тому, что проклято господом, или склонного мириться с ересями и язвами времени. Настаивая на своем требовании, камеронцы громко кричали, что кто не с ними, тот против них, что теперь не время отказываться от важнейших пунктов священного ковенанта шотландской церкви, если они ждут божьего благословения своему оружию и своему делу, и что в их глазах умеренный пресвитерианин немногим лучше, чем прелатист, антиковенантер или безбожник.

   Подвергшиеся нападению с негодованием отвергали обвинения в преступной снисходительности и в отпадении от истинной веры и, в свою очередь, обвиняли обвинителей в вероломстве, а также в безумном и нелепом стремлении во что бы то ни стало посеять в рядах войска несогласия и раздоры, тогда как даже самому беспечному среди них ясно, что, лишь объединив свои силы, они смогут — и то только-только — устоять перед врагом. Паундтекст и еще двое или трое из его прихожан пытались было сдержать разыгравшиеся страсти и обращали к своим противникам слова патриарха: «Да не будет вражды между мной и тобой, и твоими пастырями и моими пастырями, ибо мы братья». Но никто не слушал этих миролюбивых призывов. Тщетно сам Берли, поняв, что этот раздор угрожает неминуемой гибелью, возвысил строгий и мощный голос, требуя молчания и подчинения дисциплине. Дух неповиновения захватывал все большее число собравшихся пресвитериан; речь Аввакума Многогневного, казалось, заразила безумием его слушателей. Наиболее благоразумная и робкая часть собравшихся покинула поле, считая, что все потеряно и дальнейшая борьба безнадежна. Другие обращали смиренные, согласно их весьма неточному выражению, мольбы к вновь избранным офицерам и, неистово вопя и беснуясь, бессмысленно и беспорядочно, как и все на этом злосчастном собрании, отрешали от должности прежних. В этот момент прибыл Мортон, найдя армию в полном смятении, готовой вот-вот распасться. Его появление вызвало громкие приветственные клики одних и проклятия и угрозы других.

   —      Что означает этот пагубный беспорядок, да еще в такой опасный момент? — воскликнул он, обращаясь к Берли, который, устав от бесплодных усилий восстановить порядок и дисциплину, стоял, опираясь на свой палаш и взирая с мрачным отчаянием на окружающее.

   —      Это значит, — ответил он, —=что господь отдал нас в руки наших врагов.

   —      Нет! — воскликнул Мортон (его громкий голос и жесты заставили многих прислушаться к тому, что он говорил). — Неверно, что господь покидает нас,— мы сами покидаем его, мы покрываем себя позором, унижая и предавая дело свободы и нашей религии. Слушайте меня, — продолжал он, взбегая на кафедру, которую в полном изнеможении принужден был оставить Аввакум Многогневный. — Я привез от врага предложение немедленно начать мирные переговоры. Однако он требует, чтобы вы сначала сложили оружие. Могу вас заверить, мы в состоянии оказать ему достойное сопротивление, но только в том случае, если вы будете вести себя, как подобает мужчинам. Решайте же наконец: война или мир? Время, предоставленное нам для решения, уже на исходе. Пусть в будущем не станут о нас говорить, что шесть тысяч вооруженных шотландцев не были ни достаточно храбрыми, чтобы выйти на поле брани и стоять стеною, ни достаточно благоразумными, чтобы заключить с врагом мир, ни даже мудрыми мудростью трусов, чтобы своевременно отступить. Чего стоят споры о мелочах в церковном устройстве и управлении, когда зданию грозит разрушение? Вспомните, братья мои, что последнее и самое страшное бедствие, какое наслал господь на некогда избранный им народ, последнее и самое страшное наказание за его слепоту и бесчувственность — это те кровавые распри, которые раздирали на части город его даже тогда, когда враг уже ломился в ворота.

   Некоторые из стоявших вокруг ответили на речь Мортона одобрительными криками, другие — улюлюканьем, свистом и восклицаниями: «По палаткам, Израиль!»

   Заметив, что колонны противника показались уже на правом берегу Клайда и направляются к мосту, Мортон, указывая рукой на врага, изо всех сил прокричал:

   —     Прекратите ваш бессмысленный рев, взгляните туда, вон противник! Удержим ли мы в своих руках мост или нет, от этого зависит и наша жизнь и надежда на отвоевание наших законов и наших свобод. Я докажу, что найдется такой шотландец, который сумеет умереть, защищая их. Кто любит отчизну, за мной!

   Толпа повернулась в ту сторону, куда он указывал. При виде блестящих рядов английской гвардейской пехоты, сопровождаемой бесчисленными эскадронами конницы, при виде канониров, устанавливающих пушки против моста, при виде закутанных в пледы горцев, искавших брод, и длинной вереницы остальных войск, предназначенных для поддержки атаки, повстанцы примолкли, пораженные этим зрелищем, словно оно являлось для них полною неожиданностью, которую они не могли предвидеть. Люди растерянно устремляли глаза друг на друга, на своих командиров, и их взгляды были как у больного, очнувшегося после припадка безумия. Впрочем, когда Мортон, спрыгнув с трибуны, решительными шагами направился к мосту, за ним последовало около сотни юношей, большею частью тех, кто находился под его непосредственною командой.

   Берли повернулся к Мак-Брайеру.

   —     Эфраим, — сказал он, — через бренную мудрость этого нетвердого в своей вере юноши провидение указует нам спасительный путь. Пусть тот, кому дорог свет истины, следует за Белфуром Берли!

   —     Остановись! — воскликнул Мак-Брайер.— Разве Генри Мортон или подобный ему достоин указывать нам, когда выходить и когда входить? Остановись, оставайся с нами! Я боюсь измены, я боюсь, что этот ни во что не верующий Ахан предал нас врагу. Ты не смеешь идти вместе с ним. Ты один — наши колесницы и наши всадники.

   —      Не удерживай меня, — отвечал Берли. — Он прав: если враг овладеет мостом, надеяться не на что. Неужели чада колена этого могут быть названы более мудрыми и более храбрыми, чем чада святилища? Стройтесь в ряды под командованием ваших вождей, позаботьтесь, чтобы у нас не было недостатка в людях и порохе, и будь проклят тот, кто отвернется от страды сего великого дня.

   Сказав это, он быстро пошел по направлению к мосту; за ним последовало около двухсот наиболее храбрых и ревностных приверженцев его партии. После ухода Мортона и Берли в лагере воцарилась мертвая и зловещая тишина. Командиры воспользовались наступившим успокоением и принялись наводить хоть некоторый порядок среди своих подчиненных, увещевая тех, кто был не прочь лечь ничком на землю, чтобы укрыться от ожидаемого обстрела. Повстанцы перестали оказывать своим начальникам сопротивление или вступать в препирательства с ними, но страх, заставивший их забыть свои распри, вытравил из них и мужество. Они покорно, словно стадо овец, позволяли строить себя в ряды, но утратили решимость и волю к действию; они испытывали щемящую тоску в сердце, порожденную внезапным приближением грозной опасности, о которой никто не думал, пока она была далеко. Впрочем, их построили более или менее правильной боевой линией, и теперь, когда они снова стали похожи на армию, их вождям оставалось только надеяться, что какое-нибудь счастливое обстоятельство поднимет их дух и восстановит былую отвагу.

   Тимпан, Паундтекст, Мак-Брайер и прочие проповедники обходили ряды и уговаривали бойцов затянуть псалом. Однако суеверные среди них отметили как дурное предзнаменование, что их песнь восхваления и торжества превратилась в ропот смятения и больше походила на покаянные строфы осужденных на смерть, поющих на эшафоте пред казнью, чем на смелый и гордый гимн, разносившийся над Лоудон-Хиллом и звучавший словно предвестие грядущей победы. К печальному пению вскоре добавился бурный аккомпанемент: королевские солдаты кричали, горцы вопили, со стороны врага начали греметь пушки, с обеих сторон послышалась ружейная трескотня, и Босуэлбридж вместе с прилегающими участками берега окутала густая завеса дыма.