Дочь Монтесумы. Сердце Мира - Генри Хаггард

Общество, как его принято понимать в европейском смысле, также отсутствует, и даже если кто-либо женится, он не решается привезти сюда свою жену по незаселенным областям, через пропасти и реки без мостов, по лесным тропинкам вместо дорог. От всех этих препятствий содрогнется душа даже смелого путешественника.

Когда мистер Джонс прожил с год на руднике «Ла-Консепсион», чувство одиночества овладело им с необыкновенной силой. Он не мог больше довольствоваться обществом американского конторщика и индейцев-рабочих. В первые месяцы своего приезда он пытался завязать знакомства с владельцами соседних fincas, или ферм, но сам первый от этого отказался, так как эти люди представляли собой отбросы низших классов, прожигавшие всю свою жизнь в самой порочной обстановке.

Поставленный в подобное положение, Джонс посвятил все свободное время собиранию древних редкостей и изучению многочисленных раскинутых по соседству развалин городов и храмов древних ацтеков. Чем дольше он занимался этим делом, тем более оно его увлекало. Поэтому, когда он услышал, что по ту сторону гор живет в собственной асьенде индеец по имени дон Игнасио, который больше чем кто-либо во всей Мексике знает историю и святыни прежних жителей, он решил при первой возможности к нему поехать.

Дон Игнасио пользовался прекрасной репутацией, и Джонс уже давно охотно познакомился бы с ним, но его останавливала дальняя дорога. Это препятствие было устранено предложением одного индейца показать ближайший путь по горной тропинке, требовавший всего трех часов езды верхом вместо десяти часов по общей окружной дороге. В одну из суббот Джонс пустился в путь, предварительно известив дона Игнасио о своем визите и получив от него приглашение приехать в асьенду, «где любой англичанин всегда желанный гость».

Приближаясь к асьенде, он с удивлением увидел большое белое каменное здание в полумавританском стиле, с башнями над воротами со всех четырех сторон и большим куполом, возвышавшимся посредине плоской крыши. Проехав по окружавшим это здание прекрасно возделанным хлебным полям, плантациям кофе и какао, Джонс въехал по опущенному подъемному мосту во внутренний двор, посредине которого несколько высоких деревьев раскинули приятную тень над широким колодцем. Его встретил индеец, очевидно, его поджидавший, и, приняв лошадь, сказал, что сеньор Игнасио теперь в домовой часовне на вечерне вместе со всеми жителями, но служба скоро кончится. Джонс сам направился туда и, как только его глаза привыкли к царившему в часовне полумраку, невольно залюбовался ее незаурядной красотой, архитектурой и живописью.

Молящихся было около трехсот человек – исключительно индейцы, работавшие на плантациях; они были так сосредоточенны, что появление незнакомца осталось незамеченным. Больше всего его поразила большая плита из белого мрамора, вделанная в стену над алтарем, на которой большими буквами была высечена по-испански надпись: «Посвящается Игнасио, индейцем, памяти его самого любимого друга, Джеймса Стрикленда, англичанина, и Майи, Царицы Сердца, его жены, которую он впервые увидел на этом месте. Странник, помолись о них».

Пока Джонс размышлял, кто бы могли быть Джеймс Стрикленд и Майя, Царица Сердца, и не нынешний ли хозяин асьенды соорудил эту плиту, священник произнес последние слова и прихожане стали выходить из церкви. Первым вышел старый индеец, в котором Джонс узнал Игнасио. Ему было лет шестьдесят, но он казался старше, – так много следов оставили на его облике испытанные горести и лишения. Он был высокого роста и держался с редким достоинством, его одежда европейского покроя отличалась простотой, и на ней не было ни одного серебряного украшения в виде пуговиц или пряжек, до которых такие охотники все мексиканцы. Поражало его лицо, дышавшее чистотой всей прожитой жизни: черты лица были тонкие, черные глаза мягкие и внушавшие полное доверие. Он остановился на паперти, опираясь на толстую палку, пропуская вперед всех остальных молящихся; ему приветливо кланялись, а некоторые, в особенности дети, с почтительной лаской целовали тонкую руку старого индейца, которого все они называли «отцом». Джонса очень поразило совершенное отсутствие обычного раболепства, которое привило этому племени вековое подчинение белым пришельцам. В эту минуту дон Игнасио обернулся и заметил гостя.

– Тысячу извинений, сеньор, – сказал он по-испански с самой привлекательной улыбкой, снимая сомбреро, под которым обнаружились белые, как и борода, густые волосы. – Вы, наверное, сетуете на меня, но у нас в обычае после недельной работы всем вместе собираться на богослужение… Не толкните, дети, англичанина… К тому же я не думал, что вы приедете до заката!

– Пожалуйста, не извиняйтесь, – ответил Джонс, – я очень заинтересовался вашей часовней. Какое красивое сооружение! Можно ли ее осмотреть, пока еще двери не закрыты?

– Конечно, сеньор. Она хороша, как и весь дом. Строившие все это два века тому назад монахи – здесь находился большой монастырь – были знатоки этого дела. Работа же была тогда подневольная и ничего не стоила. Я, впрочем, многое починил и поправил, так как прежние владельцы об этом не заботились… Вы с трудом поверите, что лет двадцать тому назад это место было притоном разбойников и убийц и что эти самые люди, которых вы сегодня видели, или их отцы были рабами, с правами меньшими, чем у собаки… Не один путник лишился здесь жизни. Я сам едва не нашел здесь смерть. Посмотрите на эти колонны у алтаря… Не правда ли, они хороши? А мой предшественник, дон Педро Морено, которого я лично знал, привязывал к ним своих жертв, чтобы мучить их раскаленным железом!

– А о ком эта надпись на плите? – спросил Джонс.

Лицо дона Игнасио омрачилось, но он все-таки ответил:

– Она, сеньор, о моем самом лучшем друге, который, пренебрегая собственной жизнью, спас мою и который был любим мною большой любовью. Но его также любила одна женщина-индианка, и он больше думал о ней, чем обо мне, что так естественно… Разве не сказано, что человек должен оставить друзей, отца, мать и прилепиться к жене?

– Они были женаты? – спросил заинтересованный Джонс.

– Да, но очень странным образом… Это уже давнее прошлое, и, с вашего позволения, сеньор, я не стану вам его рассказывать. Одно воспоминание об этом наполняет меня скорбью о понесенных утратах и неосуществленных честолюбивых надеждах. Быть может, когда-нибудь, если проживу еще, я соберусь с мужеством и опишу все, что случилось. Несколько лет тому назад я было начал, но мне стало так тяжело, к тому же то, что я писал, могло показаться безумным бредом, поэтому я бросил… Я прожил тревожную жизнь и прошел через многие приключения, но последние годы, сеньор, благодарение Господу, прожил в мире. Теперь близится конец, чему я радуюсь, и заботит меня только судьба этих людей… Однако пойдемте, сеньор, вы, должно быть, голодны, а добрый пастор, обещавший разделить нашу трапезу, должен отправиться в путь еще до рассвета к одному больному. Я велел слугам торопиться с ужином. Ваши вещи положили в отведенную вам комнату, которую мы зовем настоятельской; я сейчас проведу вас туда!