Виргинцы (книга 2) - Уильям Теккерей

— Вы слышали, джентльмены? Вон оно, значит, как! Прошу вас запомнить, что сказал сэр Джордж Уорингтон! — вскричал Уилл.

— Вам угодно было утверждать, — продолжал я, чувствуя, что меня все больше охватывает гнев и я уже не в силах сдержаться, — что наши владения в этой стране якобы не наши, но по праву должны принадлежать вашей семье!

— Наши они и есть! Наши, черт побери! Я сколько раз слышал, как брат Каслвуд говорил об этом! — выкрикнул Уилл.

— В таком случае, сударь, — гневно продолжал я, — в словах лорда Каслвуда не больше правды, чем в ваших. В Виргинии у нас хранятся все необходимые документы, Они заверены в тамошних судах, и если я еще раз услышу от вас столь наглую ложь, вам придется держать передо мной ответ там, где никакое вмешательство констебля вам уже не поможет.

— Просто в толк не возьму, — прерывающимся голосом воскликнул Уилл, почему я не изрублю на двадцать тысяч кусков эту проклятую трусливую рожу, что торчит у меня перед глазами! Это ведь его обыграл братец Каслвуд. Нет, его брата… Да поди разбери, кто вы такой, черт побери: бунтовщик или его брат? Обе ваши мерзкие рожи одинаково мне противны! Если вы (ик!) за короля, так докажите, что вы за короля и выпейте за его здоровье! — И он опустился на стул, давясь икотой и бессмысленным смехом, перемежавшимися бесчисленными проклятьями и божбой, и громко требуя, чтобы я выпил за здоровье короля.

Пытаться вразумить человека, находящегося в таком состоянии, и (настаивать, чтобы он дал объяснения своим поступкам и извинился, было бы бессмысленно, Я предоставил мистеру Уиллу добираться до дому под присмотром его молодых приятелей, которых немало подивило, что хмель столь внезапно и столь беспощадно сразил бывалого кутилу, а сам поспешил домой, к жене, которую нашел в радостном волнении, — она получила коротенькое письмецо Хела, доставленное с оказией: Хел ни словом не обмолвился о состоянии дел в континентальных войсках, в рядах которых он сражался, но зато на добрых двух страницах на все лады превозносил поведение своего брата на поле боя, приводившее его в восторг, как все, что бы я ни говорил и ни делал.

На следующий день, памятуя о речах, которыми мы с дражайшим родственником обменялись накануне, — я ожидал от него вестей и был готов к тому, что Уилл потребует от меня сатисфакции, а посему, как толйзд рано утром у нас появился мистер Лейси, присутствовавший при вчерашней стычке, я тут же попросил леди Уорингтон оставить нас одних, однако посетитель воскликнул, смеясь:

— Нет, нет, ради бога, останьтесь! — и продолжал так: — Я виделся с неким джентльменом, который приносит вам свои извинения, если он вчера хоть словом вас обидел.

— Какие извинения? Что произошло? — с беспокойством спросила жена.

Я рассказал, что вчера вечером в кофейне мне встретился не в меру расшумевшийся Уилл Эсмонд, который не преминул тут же поссориться со мной, как он постоянно ссорится со всеми.

— Он, видимо, часто бывает несдержан на язык, а потом наутро всякий раз просит прощенья, ссылаясь на опьянение. Если, конечно, накануне его не вразумят тростью, — заметил капитан Лейси.

Моя супруга пожурила нас: охота, мол, вам, джентльменам, шататься по кофейням, где всегда рискуешь столкнуться с каким-нибудь нахальным и буйным Уиллом Эсмондом.

В пору нашего пребывания в Нью-Йорке возник план поджога города, выдвинутый и отчасти приведенный в исполнение некими ретивыми патриотами. На протяжении войны появлялось немало таких планов, обрекавших огню каждый из крупных городов страны. Надеюсь, в интересах мира и согласия не будет забыто, что исходили эти планы не от правительства короля-тирана, — их авторами всякий раз оказывались джентльмены из числа колонистов, утверждавшие, что красивейшие города Америки лучше спалить, чем оставить под позорным игом брауншвейгского деспота. Надо думать, что умники, вознамерившиеся предать огню Бостон, не имели там никакой собственности, а нью-йоркские поджигатели скорее всего происходили из других мест — из Филадельфии, к примеру, или еще откуда-нибудь. Как бы там ни было, англичане пощадили вас, джентльмены, и я надеюсь, вы воздадите нам должное за это проявление умеренности.

Из-за раны, полученной на Лонг-Айленде, которая упорно не желала заживать и открывалась снова и снова, я не мог участвовать в сражении при Уайт-Плейнз. Пока тянулось это нудное недомогание, я был окружен заботами нежнейшей из сиделок, с нетерпением ожидавшей того дня, когда я сброшу с плеч военный мундир и вернусь в наше тихое английское поместье, где Этти и генерал пестовали наших детей.

Правду сказать, я, кажется, и поныне еще не простил себе тех тревог и мук, которые причинил жене, разлучив ее с детьми и удерживая вдали от дома, потому что мне, видите ли, припала охота еще немного повоевать. Предпринятое нами затем большое путешествие по Европе оказалось весьма интересным. В Риме мы осмотрели собор Святого Петра и видели его настоятеля, в Париже — супругу дофина Франции (увы! горько думать, что этой благородной голове суждено было склониться столь низко!) и во Флоренции — законного короля Англии. Я полоскал свою подагру в водах чуть ли не десятка всевозможных источников и играл в карты при доброй сотне княжеских дворов, о чем еще расскажу в своих "Путешествиях по Европе" (кои я намерен опубликовать по завершении "Истории американской войны" {* Ни один из этих трудов сэра Джорджа Уорингтона не был, по-видимому, завершен.}). В ходе наших странствий ипохондрия, нещадно одолевавшая меня дома, заметно развеялась, и здоровье пошло на поправку. Видя, сколь полезны для меня перемена обстановки и новые впечатления, жена, должно быть, смирилась с тем, что я буду предаваться этим удовольствиям и впредь, и хотя втайне она страдала в разлуке с детской и со старшим сыном (к которому всегда питала непонятную привязанность), милая притворщица ни единым взглядом не выдала своего беспокойства; она ободряла меня улыбкой, заявляла о своей готовности всюду следовать за мной; недоумевала, какой может быть в том грех, если я неравнодушен к почестям, короче, была готова ко всему: остаться, пуститься в путь, улыбаться, предаваться грусти, взбираться на горы или спускаться к морю и пересекать его на корабле; утверждать, что холод приятен, жару не трудно переносить, голод — славная закалка, грязная каморка очаровательна. И все это при том, что она очень плохо переносила качку, была разборчива в еде и сильно страдала от жары и холода. Но пока я хотел еще немного побыть на родном континенте, она не переставала утверждать, что ничего полезнее для меня и быть не может, когда же я надумал вернуться домой… о, как она вся засветилась от радости! Как целовала сынишку и рассказывала ему, что дома он увидит прекрасные сады, дедушку, тетю Этти, сестру и Майлза. "Майлз!" — вскричал этот попугайчик, передразнивая мать и заливаясь смехом, будто это уж невесть какая великая честь — увидеть мистера Майлза, который в ту пору находился на попечении доктора Самнера в школе Хэрроу-он-Хилл, где, надо отдать ему справедливость, доказал, что может съесть больше фруктовых пирожных, чем любой другой воспитанник, и получать призы за игру в футбол и в "зайцы и собаки".

Глава XCI

Satis Pugnae {Довольно битв (лат.).}

Мне всегда казалось (и если я заблуждаюсь, то пусть люди, сведущие в военном деле, поправят меня), что укрепления на Бридс-Хилл сослужили континентальной армии неплохую службу на все время американской кампании. Потери, нанесенные нам из-за этих укреплений, оказались столь тяжелыми, а поведение противника столь решительным, что с той поры британские военачальники научились уважать баррикады американцев, и доведись нашему противнику вести огонь из-за груды одеял, то и тогда некоторые из британских генералов поостереглись бы идти на приступ. Как впоследствии стало известно, при Уайт-Плейнз, где армия Вашингтона вторично оказалась в руках у победителя, наши доблестные войска отступили перед баррикадой из кукурузных стеблей и соломы. И еще одна возможность покончить с противником представлялась нам, когда в течение всей зимы истощенные, охваченные унынием войска Конгресса, голодные и безоружные, оказались полностью в нашей власти. Однако великодушный Хоу не тронул зимний лагерь в Вэлли-Фордж, и его многочисленная, отважная и превосходно оснащенная армия бездельничала, резалась в карты и кутила в Филадельфии. Соотечественники Бинга воздвигали триумфальные арки и устраивали средневековые рыцарские турниры, а прекрасные дамы украшали чело милосердного полководца венками и гирляндами с невообразимыми девизами, сулящими ему бессмертную славу. Как могло случиться, что неблагодарные соотечественники в Америке до сих пор не воздвигли памятника этому генералу? Ведь во всей армии не сыщется офицера, который лучше него воевал бы на их стороне, так ловко давал бы им возможность исправлять допущенные оплошности, так заботливо следил бы за тем, чтобы поражения приносили им как можно меньше вреда, а когда в ходе событий сильнейший, как тому и следовало быть, брал верх, кто, как не он, проявлял такую неизменную доброту, терпение и снисходительность, давая несчастному, ослабевшему противнику возможность вновь встать на ноги? О, как тут не вернуться на восемнадцать лет назад и не вспомнить молодого неустрашимого воина, отправленного Англией бороться с врагом на Американском континенте? Я вижу, как бродил он вокруг укреплений, за которыми укрылся противник; как, снедаемый неистовым гневом и тоской, ни днем, ни ночью не смыкал глаз, наблюдая за врагом; как, ведомый жарким чутьем и жаждой крови и битвы, без устали шел он по его следу; как крался в полуночный час или взбирался на отвесные кручи в предрассветной тиши; как подстерегал его, терзая ожиданием свое большое сердце, и как, наконец, когда враг появился, обрушился на него, схватился с ним, и, умирая, победил! Вспомните Вулфа при Квебеке и вслушайтесь в мелодию скрипок, под звуки которой Хоу в Филадельфии с улыбкой взирает на танцующих офицеров.