Виргинцы (книга 2) - Уильям Теккерей

Накануне нашего прибытия Каролинские роялисты довольно энергично выступили в открытую. Однако их стычки с вигами окончились неудачей. Незадачливым потомкам шотландских горцев столь же не везло в их нынешней борьбе на стороне короля Георга, как в ту пору, когда они обнажили оружие против него у себя на родине. Только в конце мая мы добрались до Уилмингтона, где к тому времени уже стояла эскадра адмирала Паркера, на борту которой находился генерал Клинтон с пятью английскими полками, ставившими себе целью захват Чарльстона.

Сразу же по прибытии я представился генералу, который, увидав, что весь мой полк состоит из леди Уорингтон, грудного младенца да трех чернокожих слуг, встретил меня поначалу довольно холодно. Однако капитан Хорнер, командир фрегата "Сфинкс", служивший ранее на Ямайке, где, подобно многим другим, он пользовался гостеприимством милейшего губернатора, прослышав, что моя жена — дочь генерала Ламберта, радушно взял ее к себе на борт и предоставил в наше пользование лучшую каюту, теперь и мы, подобно Лорду Дэнмору, стали беглецами: едва развернув свой флаг, мы тут же засунули его в карман и потихоньку улизнули через черный ход. Из Уилмингтона мы быстро добрались до Чарльстона; за время этого плавания и продолжительной стоянки на реке, предшествовавших нападению на город, я несколько ближе сошелся с Клинтоном, а впоследствии наше знакомство переросло в более тесную дружбу. Эскадра прибыла на место в день рождения короля, который мы и сочли подходящей датой для начала нашего предприятия.

Однако мы пустились в путь лишь несколько дней спустя, и я умышленно обхожу здесь молчанием сцену расставания моей Андромахи со своим Гектором, отплывавшим с эскадрой. Прежде всего, Гектор находится в добром здравии (хотя и немного страдает от подагры), и негодный Пирр не сделал его вдову своей военной добычей, а к тому же разве подобные сцены горя, страха и расставания не повторяются ежечасно в дни войны и смуты? Помню, как мы перебирались с кораблей в лодки, вижу склоненное над поручнями милое лицо жены и улыбку ребенка у нее на руках. Но все это минуло и быльем поросло! Не испытывая тяги к поэзии, вы, капитан Майлз, вероятно, не помните те стихи из "Гомера" мистера Попа, где описывается сцена прощания с отцом-героем; но маменька частенько читывала их вам, когда вы были ребенком, и до сих пор хранит где-то в одной из своих платяных коробок латный нагрудник, который был на мне в тот день.

Мой второй опыт боевых действий оказался не удачнее первого. Мы были разбиты наголову, и в тот же вечер вернулись на корабли. Все тот же отчаянный вояка Ли, с которым Клинтону довелось иметь дело в Бостоне, противостоял ему теперь в Чарльстоне. Ли и отважный гарнизон форта оказали нам самое решительное и весьма успешное сопротивление. Форт на Салливан-Айленд был крепким орешком, и разгрызть его оказалось нам не по зубам. Огонь всех наших фрегатов был слишком слаб, чтобы расколоть его скорлупу. Когда же офицеры под командой сэра Генри, который, как всегда, был первым в деле, двинулись на приступ вброд, поток оказался непреодолимым. Прежде чем вернуться к жене, я подвергся риску утонуть, умереть от простуды и быть застреленным; к тому же наш фрегат сел на мель, и противник в полное свое удовольствие громил его из пушек до тех пор, пока, наконец, нам не удалось сняться с мели.

Небольшое происшествие, приключившееся в самый разгар этой неудачной экспедиции, послужило поводом для той дружбы, которая в дальнейшем возникла между мной и сэром Гарри Клинтоном и на протяжении всех кампаний, в которых я участвовал, связывала меня с этим замечательным офицером. Можно по-разному оценивать его способности военачальника, но я убежден, что человеческие достоинства этого генерала, которого я уважаю и всем сердцем люблю, совершенно бесспорны. Благородство его поведения и мужество не подлежат сомнению, и он не раз это доказывал — будь то при последней атаке на Бридс-Хилл, когда, идя во главе своих солдат, он взял приступом позиции континентальных войск, или теперь, при форте Салливан, или же год спустя, при форте Вашингтон, где, командуя штурмующей колонной, он со знаменем в руках пробился на высоту и ворвался в форт. Клинтон всегда и везде был в гуще боя, и трудно было сыскать на королевской службе более достойного воина.

Мы уже высаживались из лодок в воду с намерением пробиться к форту через проход, проложенный для нас корабельными орудиями, когда соседнюю с нами лодку поразило столь метко пущенное ядро, что оно одним махом вывело из строя три четверти команды вместе с рулевым-офицером и сбило флаг за его спиной. Видя, как несчастные солдаты посыпались в воду, словно кегли, сбитые одним ударом, я не мог удержаться от восклицания:

— Браво! Отличный прицел!

Тут генерал, обернувшись ко мне, угрюмо заметил:

— Сдается мне, сударь, что поведение неприятеля радует вас.

— Меня радует, сэр, — отозвался я, — что эти мои соотечественники дерутся, как приличествует нашей нации.

Мы продвигались к форту, награждаемые подобными же знаками внимания из мушкетов и пушек, продвигались до тех пор, пока не убедились, что вода доходит нам уже до груди и поднимается с каждым шагом все выше, после чего нам не оставалось ничего другого, как вернуться к лодкам и убраться подобру-поздорову. После этой вылазки сэр Генри навестил леди Уорингтон на "Сфинксе", был с ней весьма любезен и крепко подшучивал над автором этих скромных записок, коего он именовал не иначе как бунтовщиком в душе. Молю бога, чтобы моим детям не довелось стать свидетелями или участниками великих революций вроде той, что бушует ныне в стране наших несчастных соседей-французов. За редкими, крайне редкими исключениями к актерам этих великих трагедий лучше не приглядываться слишком пристально, ибо вожди на поверку оказываются не чем иным, как горластыми шарлатанами, герои — жалкими марионетками, а героини никак не могут похвастаться целомудрием. Награда далеко не всегда достается достойному, однако наша революция, как это ни удивительно, принесла ее как раз тому, кто больше всех ее заслуживал. А имена его врагов — помнит ли кто-нибудь их сейчас? И самые великие, самые удивительные его победы — отнюдь не те, которые он одержал в редких схватках с неприятелем, где успехи его были незначительны, а его победы над Конгрессом, над голодом и болезнями, над робкими друзьями и коварными врагами в его собственном стане, коих укрощал его могучий дух. Когда борьба закончилась и наши беспомощные предводители, возглавлявшие ее, принялись выгораживать каждый себя и поносить друг друга на виду у всей нации, — каких только взаимных обвинений не пришлось нам услышать каких только причин для проволочек не выдвигалось, каких только жалких оправданий не измышлялось в объяснение того, что такая-то эскадра с опозданием прибыла к месту назначения, что такой-то полк неверно понял приказ, а вон те ядра не подходили к вон тем пушкам, и так без конца! Но вот перед нами генерал, который бивал нас порой без единого выстрела, без пороха, без денег, и уж он-то никогда не помышлял об уловках, его-то никогда не покидало мужество. Во дни сомнений и тревог, опасностей и долгих бурь войны одна только неукротимая душа американского военачальника не дрогнула ни на миг.

Разумеется, неудача нашей чарльстонской экспедиции была раздута до небес, неприятель объявил ее своей грандиозной победой, научившись (скорее всего, от своих же предков) бить в барабаны по поводу захвата в плен какого-нибудь патруля, точно речь шла о победе в крупном сражении. Мистер Ли, этот победитель победителей, ринулся в Нью-Йорк, вовсю трубя о своей победе, и никто не принес ему более горячих поздравлений, чем главнокомандующий американской армии. В те дни они обращались друг к другу не иначе как "мой дорогой Ли" и "дорогой генерал", и меня всегда трогало то простодушное доверие и почитание, коим пользовались у главнокомандующего в начальный период революции те из его офицеров, что ранее служили в королевской армии. Так некогда мексиканцы взирали на дотоле не виданных ими вооруженных испанских всадников! И уж можете не сомневаться, что этот полоумный горластый хвастун Ли (как и еще один континентальный генерал, чье имя и дела приобрели в дальнейшем печальную известность) не преминул воспользоваться скромностью главнокомандующего: он не скупился на советы, хвастал и насмехался, отказывался повиноваться приказам, изо дня в день чиня все новые препятствия (как будто недоставало старых) на пути мистера Вашингтона, который лишь благодаря своему поразительному упорству не дал сбить себя с толку.

Во время нашего похода в Южную Каролину настал знаменательный день Четвертого июля, и Англия навеки распрощалась со своими тринадцатью колониями. Отличился и мой родной штат Виргиния, объявив, что все люди равно свободны, что вся власть принадлежит народу и только он один наделен неотъемлемым правом по собственному разумению менять, пересматривать или отменять форму правления и что идея наследственной верховной власти противоестественна и абсурдна! Наш генерал передал мне этот документ, только что полученный из Уильямсберга, в тот момент, когда, огибая берега Виргинии, мы плыли к северу, и под общий смех и шутливые возгласы указал мне, что с 4 июля и впредь я обязан исповедовать это кредо. А что поделаешь? Я виргинец, и мои крестные отцы провозгласили от моего имени и поклялись, что все люди свободны, включая, разумеется, и соплеменников бедняги Гамбо, что идея монархии абсурдна и я вправе по собственному разумению изменять форму правления. Я подумал об оставшейся дома госпоже Эсмонд, — как-то она отнесется к этим догматам, когда они будут представлены ей на подпись. А как встретит их Хэган? В своей проповеди, где вся логика была на его стороне, он не оставил от них камня на камне, однако правительство США это почему-то нисколько не поколебало. Когда же он дошел до того места, где говорилось, что все люди свободны, и сделал вывод, что посему, надо полагать, Гамбо, Сейди и Натан обладают несомненным правом попасть в Конгресс, матушка остановила его: "Полно, полно, дорогой мистер Хэган! К чему повторять подобный вздор! Оставим эти злобные басни на долю мятежников!"