Том 2. Брат океана. Живая вода - Алексей Кожевников

— Понятно.

— Так и скажите вашим колхозникам. Пример да наука. Если устраивает, приезжайте через три дня, договоримся окончательно.

Председатель поблагодарил и ушел.

— Больше не придет, — сказал про него Дробин. — Этот ваш улов, Иван Титыч, неудачный. — И объяснил Лутонину, что Иван Титыч вроде приманки: — Где бы ни побывал, вслед за ним хвост: одни загорятся на сады — просят отводков, саженцев; другие: «Возьмите над нами шефство». Вот побывал в «Засухе», распек при всем честном народе бригадира — и еще новый хвост. Только отпадет этот скоро.

— Почему так? — спросил Титыч.

— Очень уж кисло глядел председатель. Мы, шефы, часто портим своих подшефных: даем, снабжаем, а не спрашиваем, чтобы подшефные и сами развертывались как следует. Надо из помощи сделать поощрение за хороший труд, а у многих — это подачка на бедность.

Анатолий Семенович встал и направился в угол за палкой. Он всегда ходил с ней, она была подмогой для его старых, часто побаливающих ног, чертежным инструментом, когда ему приходилось водить экскурсии и для наглядности вычерчивать на садовых дорожках схемы оросительных сооружений, и барометром его настроения: когда он на работе и вполне спокоен, палка стоит в углу; если начинает волноваться, вешает палку на спинку своего кресла, если взволнован сильно, берет палку в руки и говорит, слушает, постукивая ею.

— Больше не придет. Мало ли было таких, — говорил Анатолий Семенович, пристукивая все чаще палкой. — Настрекочет, насвистит: сад, пруд. А хвать на поверку — вместо сада стоит хворост, вместо пруда — вонючая лужа. Взять на станции посадочный материал да потыкать его в землю — легче всего, можно спьяну. А вот сохранить, вырастить его, обирать тлей и гусениц каждый год, и не по разу, — это пускай другие делают.

Говоря будто совсем не о нем, метил Дробин прямо в Лутонина. Новый соседушка в первую встречу понравился ему своей горячностью, дотошностью, настойчивостью проникнуть в суть дела, но, обманутый много раз, Дробин боялся, что и этот отгорит быстро, и предупреждал его: проверьте еще раз свой «порох».

— Ну, а вы с чем? — Анатолий Семенович резко остановился перед Лутониным.

Тот быстро, по-военному встал.

— Был в «Водстрое». Получил по шапке. Могут только консультировать, и то без выезда на объект. Словом: забирай реку в карман и приезжай к нам.

— Радуйте дальше!

— Был у Рубцевича — и тоже получил по шапке.

— Радуйте до конца!

— Конец у вас. Если отскочу здесь… — Степан Прокофьевич подошел к окну, глядевшему в сад. — С вашего разрешения, — и распахнул его на обе створки: кабинет вдруг стал душен ему.

— И что же вы намерены? — спросил Анатолий Семенович.

— Не знаю. Посоветуйте!

— Трудно что-нибудь новое придумать. В «Водстрое» правильно сказали: им и теперь и потом, долго еще, будет не до вас. А способны ли вы построить сами — вам видней.

— Станция поможет мне?

— Если у вас серьезные намерения, поможет. И не надо реку в карман, приедем на место. Поливное хозяйство требует специальных знаний. Можем устроить у вас курсы, здесь — практику для ваших работников. — Анатолий Семенович окончательно поверил в глубокую заинтересованность Лутонина, а в таких случаях он готов был на все, и продолжал обещать: — Беседы, лекции, опытный участок на территории завода… — И вдруг оборвал себя с досадой: — Разболтался про журавля, когда человеку нужна синица.

Лутонину прежде всего нужны были люди, деньги, машины для строительства, а все другое: семена, саженцы, лекции — уже потом. Но станция строительством не занималась и не могла дать большой помощи.

Анатолий Семенович созвал ученый совет. Согласились сделать проект, смету и взять на себя технический надзор за постройкой, если конный завод будет строить своими силами.

Перед отъездом Степан Прокофьевич зашел в сад. За те несколько дней, в которые он не видел его, сад оделся густой листвой. Яблони с курчавыми кронами и побеленными стволами были похожи на огромный хоровод босоногих девушек в зеленых платьях. Появились новые запахи, запели новые птицы. Но Степан Прокофьевич не старался вникать в эти перемены, сейчас ему важно было одно — что на куске такой же степи, какая у него, вырос сад.

— Уж на что я жаден до воды, а этот соседушка жадней меня, — сказал Иван Титыч, кивая в ту сторону, где шумел убегающий «газик». — У него в голове уже цветет сад, стоит пруд и плавают гуси. Каждую ночь во сне он кушает жареного гуся с яблоками. Боюсь, не прошло бы все одним разговором. А мужик… жалко держать такого на холостом ходу. — Стукнул себя по колену кулаком: — И почему я не «Водстрой»?

2

После того крушения надежд, какое потерпел Лутонин, казалось, остается ему одно — поскрежетать зубами и позабыть об орошении: ведь когда еще наступит очередь Биже и Камышовки — к тому времени, пожалуй, его на заводе уже не будет. Но Степан Прокофьевич не отступал от задуманного.

На взгляд со стороны, было похоже, что у него страшная головная боль, от которой он не находит места. Он то объявлял, что занят, запирался дома и начинал бродить из угла в угол, хватаясь за голову; с лица не сходило судорожное напряжение, каким перемогают боль. Когда Нина Григорьевна начинала допытываться, что с ним, он с досадой отмахивался: «Не приставай! Спугнешь. Расскажу потом». То сзывал людей и начинал придирчиво расспрашивать, что делают они, то ехал на Опытную, где торопил с проектом, то в поля, где торопил с посевом.

— Ты, как видно, решил перещеголять Застреху — укатать и все колеса, и всех колесников, и самого себя, — сказала однажды Нина Григорьевна. — Куда опять?

Степан Прокофьевич только что вернулся с Опытной станции — привез Мишу Кокова с готовым проектом оросительных сооружений — и вновь будто собирался в дорогу. Вид у него был нетерпеливый, с каким делают вынужденную, досадную остановку.

— Ошиблась. Наоборот, откатался. Больше ни-и-ку-да! — он взял из гардероба охапку одежды и немного погодя пришел к Нине Григорьевне переодетым в домашний костюм. — Теперь на диван, жену рядом с собой, — подхватил ее, как младенца, и перенес на диван. — В руки «Войну и мир»… Ты не знаешь, какой роман самый длинный?

— Наверно, будет твой: пятый десяток, а все дуришь, как жених. В голове ветер.

— Вот угадала. И ветер же!.. — обхватил жену за шею и, целуя удивленное лицо — в губы, в глаза, в лоб, говорил: — Ветер, ветер…

Затем попросил ее, чтобы всем, кто будет спрашивать, кроме Домны Борисовны, отвечала, что он занят срочным делом, и сел читать проект.

…Пришла Домна Борисовна.

— Ознакомились? — спросил Лутонин, принимая от нее второй экземпляр проекта.

Она кивнула.

— И как он показался вам?

— Хороший. — Нахмурилась, помолчала, вздохнула и добавила с досадой: — Обидно класть такой в архив.

— Зачем в архив? Будем строить. Я нашел выход: немедленно остановим посевную и займемся оросительной сетью. Тогда у нас будет верный хлеб и корм.

— Хлеб — без посева, каким же это образом? — сказала Домна Борисовна и с огорчением подумала: «Странный человек. То — делаю стоп, не пашу, не сею, то — жми, гони, то снова — стоп».

— Построим плотину, каналы, арыки, потом обарыченную землю засеем. Пятьсот га, урожай по сто пудов с каждого. Это, как говорят картежники, громом не отшибешь.

— Строим, сеем, поливаем, и все нынче? Немыслимо! Несбыточно! — Домна Борисовна невольно шагнула к выходу. — Кругом столько дел, а мы занимаемся фантазиями.

— И все-таки останьтесь, выслушайте! — Лутонин решительно загородил ей дорогу. — Если бы люди не думали о несбыточном, может быть и сейчас еще ковыряли бы землю мотыгой. И мотыгу надо было придумать, и она когда-то была фантазией. Почему невозможно?

— Плотины, каналы не строятся сами собой. Нужны люди, машины, деньги. А где мы возьмем их? И так еле-еле тянемся.

— Мы сделаем поворот руля, один только поворот, — он сделал сильное движение, каким круто поворачивают машину. — Вот так, и бедность станет богатством. Будут и люди, и деньги, и все прочее. Все сделаем сами. Один поворот — и мы с хлебом, с кормом, с прудами, садами, с тополями, березами…

— Не понимаю, какие у вас в голове фокусы, — пробормотала Домна Борисовна.

— Не фокусы, а сама простота. Мы останавливаем посевную. Считайте, сколько освободится людей, тракторов, автомашин, лошадей, телег! — Степан Прокофьевич положил на стол лист бумаги и карандаш. — Пишите! — и начал называть цифры.

Но Домна Борисовна отмахнулась.

— Считай, переписывай, останавливай — барыша от этого не будет.

— Огромный.

— Откуда? Людей, машин не прибавится ведь.

— Время. На поливных землях можно сеять поздней. Мы выиграем месяц. Вот вам и барыш. — Он перечислил людскую, машинную и конскую силу, занятую севом. — Все это двинем на Биже. Недели через три будет готово. Остается целая неделя на полив и посев. Коков говорит, что поливать, а следовательно, и сеять можно раньше, не дожидаясь, когда плотина будет возведена до полной проектной высоты. Ну, как оно теперь? Понятно?