"Дни моей жизни" и другие воспоминания - Татьяна Щепкина-Куперник

Давыдов стал петь русские песни. Он пел:

Из-под дуба, из-под вяза,Из-под вязова коренья,Близ моих ясных очейДа протекал быстрой ручей.

И хотя он не двигался с места, все в нем играло. То он с вывертом, одним намеком на щегольской жест, показывал, как

Отколь взялся паренек,Подал девушке платок,

который она уронила в воду. Потом стыдливо, кокетливо пел за девушку:

Спасибо тебе,Что помог моей беде,

приглашая паренька:

Уж как нынче ввечеруПриходи к мому двору —

и, хитро успокаивая его, что

Батюшка во хмелю,А матушка во пиру,

и, наконец, торжествующе уверяя, что сестра —

Та не скажет никому!

В этой песенке была целая сцена, а он и не сдвигался со своего стула. Он с Шиловским пел вперемежку, я наслаждалась и про себя великодушно решала, что Давыдов тоже имеет все права на счастье. Шиловский рассказывал мне, что он влюблен в одну молодую актрису, но что у него большая семья, которую он не может покинуть. Это я вполне понимала, но не видела в этом препятствия к «счастью», в наивности своей полагая, что, кроме любви, другого счастья и не нужно… В семнадцать лет я не отдавала себе отчета, что такое счастье могло совсем не казаться счастьем пожилому, умученному жизнью человеку. И когда в течение разговора Давыдов сказал, что он «завидует своему другу, нашедшему юную душу, которая его так понимает, что это такое редкое счастье», то я смело спросила его: «Что же мешает вам тоже найти такое счастье?»

Он тяжело вздохнул и сказал по-французски: «А голос рассудка, дитя мое?»

Я засмеялась, сняла с полочки, где стояли мои еще полудетские безделушки, крошечное ведерко из слоновой кости, написала на нем тоже по-французски: «Утопите здесь голос рассудка!» — и подарила ему это ведерко.

Много лет спустя он сказал мне, что никогда не расставался с этим талисманом… Но, боюсь, счастья ему он не принес.

(Не предполагала я тогда, что лет через двадцать буду с ним вместе работать над моей пьесой, на равных правах…)

Два года спустя после нашей первой встречи я гостила летом у художницы Кувшинниковой вместе с Левитаном и моей молоденькой подругой. Это было для меня тяжелое лето. Зимой этого года умерла моя мать, а без меня в Москве скончался Шиловский. Как это бывает, когда не видишь близкого человека в гробу, я не могла вполне осознать этой смерти, но чувство утраты было тяжело, и я была все время в глубокой печали.

Жили мы в очень красивых местах — это озерная часть Новгородской губернии, туда многие художники и артисты ездили летом: снимали старые, запущенные усадьбы и жили в полной тишине. Верстах в пяти от нас, оказалось, снимал и Давыдов с семьей небольшое имение. Жила там его семья, а он наезжал в свободное от гастролей время. Узнав, что я неподалеку, приехал к нам. Из того, как он взял меня за руку, как поглядел мне в глаза, я почувствовала, что он понимает мое горе, и мне стало легко с ним, как с близким. Точно нас соединило что-то, другим неизвестное.

— Помните Киев? — спросил он меня. — Как было хорошо!

Еще бы не помнить тот цветущий май, те песни, ту сирень… Помнила я и ту молодую артистку, в которую он был влюблен. Я знала, что она служит в том же театре, где и он, и что в его жизни нет никаких перемен. И мне было жаль его несбывшейся мечты, как ему, вероятно, было жаль моего исчезнувшего юного счастья.

И странно, мне казалось, что со времени нашей встречи в Киеве прошло много-много тяжелых лет, что это было очень давно…

Мы обещали к нему поехать и несколько раз обменялись посещениями. Я видела его семейство: жена, мальчики, девочки, какие-то старички и старушки, родня, которую он содержал. Про себя я удивлялась: неужели «голос рассудка» мог заставить его отказаться от счастья во имя вот такой, «наверно, не нужной ему семьи»… В юности мы прямолинейны и беспощадны… Я смотрела на него, вспоминала ту молодую артистку и не принимала в расчет, что, может быть, для нее-то это вовсе не казалось счастьем. Я узнала в дальнейшем, что они всегда сохраняли самые дружеские отношения, но как любимая женщина она для него была «как звезда небесная далека».

В глазах Давыдова я часто видела отсветы какого-то горького воспоминания. Однако он был всегда остроумен, радушен, занимал нас и смешил своими рассказами.

После этого лета прошло много времени. И вот я встретилась с Давыдовым на чтении моей пьесы. Для меня тот киевский май — двадцать лет назад! — стал милым воспоминанием юности, я была счастливой женой, созревшей писательницей, он стал уже старым человеком… и мы все-таки с каким-то умиленным чувством спросили друг друга:

— Помните Киев? Как было хорошо!

И теперь, наоборот, мне показалось, что жизнь промелькнула мгновением и что совсем недавно был Киев, и песни, и сирень…

Работать с Давыдовым было очень интересно. Он входил в намерения автора, вживался в роль, не навязывал своего, что могло бы помешать авторской линии, но то, что он добавлял, бывало ценно и кстати. Между прочим, по пьесе антрепренер, старый талантливый деятель, убеждает актрису, что личное горе не должно отражаться на искусстве. В этом месте пьесы я вспомнила все, что когда-то слыхала от Корша: афоризмы насчет «дисциплины актера», что «актер должен быть как солдат на посту», — и вложила это все, как общие места, в роль антрепренера. Но тут Давыдов попросил меня развить эту мысль, и стал рассказывать мне случай из своей жизни: ему пришлось играть, когда умирал его сын. Он рассказывал это так взволнованно и так проникновенно, что мне осталось только записать, что он говорил. И, в сущности, весь монолог антрепренера был написан не мной, а Давыдовым.

Иногда приходили ему в голову и забавные трюки: например, в сцене, когда с Лесновской начинается истерика и кузина подносит ей лекарство, он взял из рук той рюмку с каплями и, утешая и уговаривая Лесновскую, неожиданно выпил лекарство сам. Мичурина, не предвидевшая этого, рассмеялась, а он промолвил:

— Вот как хорошо! Я выпил, а ей лучше сделалось.

Мы так это и оставили в пьесе. Много было разных «находок», в которых мне помогали и он и Мичурина, и это совместное, дружное «одевание» пьесы очень увлекало нас. Так, он захотел петь в третьем акте. По пьесе у меня должен был петь один Ходотов, но песни Давыдова были его коньком, и трогательно спетая «Тень высокого старого дуба» прибавила успех пьесе.

Должна только сказать, что он не удержался и во время представления, не предупредив меня, допустил очень много того, что у актеров называлось «отсебятиной», воспользовавшись благодарным моментом, чтобы высказать некоторые свои взгляды на «новое искусство» — «декадентов», которых он не терпел, очень усилив те близкие по смыслу слова, что я дала своему антрепренеру. Когда я мягко упрекала Давыдова, он отвечал:

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});