Живописец душ - Ильдефонсо Фальконес де Сьерра

начальник. – Но с тобой я спорить не собираюсь, – пошел он на попятный.

К тому времени к ним подошли еще люди.

– Какое у вас дело? – спросил у Эммы хорошо одетый господин, в строгом черном костюме, белой сорочке и цветном галстуке, с густой, ухоженной бородой.

– Дон Хосе Санчо, – представил его прораб, – владелец здания, которое строится.

– Мой… – «Мой – кто?» – мысленно спросила себя Эмма, ведь они так и не поженились. – Отец моей дочери погиб два дня назад на этой стройке.

– Мои самые искренние соболезнования, – сочувственно проговорил буржуа.

– Я хотела востребовать компенсацию, которая полагается сироте.

Владелец участка и прораб нахмурились. Двое каменщиков, друзья Антонио, пришедшие вместе с ней, молча поддерживали ее, хотя и предупреждали по дороге на стройку, что ей не заплатят ни сентимо. «Я хочу услышать это от них самих», – уперлась Эмма. И услышала:

– Никакой компенсации не полагается, голубушка, – покачал головой собственник.

– Но…

– Несчастный случай, – вмешался прораб, – не был связан со строительными работами, не явился результатом небрежности или несоблюдения техники безопасности со стороны работодателя. В том, что лошадь взбесилась и опрокинула леса, нашей вины нет.

– Но и Антонио в этом не виноват! – воскликнула Эмма.

– Да, верно, – продолжал начальник работ. – Поэтому такой случай называется «форс-мажор», понимаешь? Никто конкретно не виноват… Ты можешь, конечно, потребовать компенсацию с возчика, но ведь и он потерял все: и телегу, и коня. Ты даже не покроешь расходы на адвокатов и поверенных.

– Хотите подать в суд, – собственник, видя, что вокруг собирается толпа, явно желал положить конец разговору, – это ваше право.

– Вы… – Тыча пальцем в буржуя, Эмма буквально выплевывала слова. – Вы – отбросы, шлак, бесполезная накипь. Плодите вдов и сирот, чтобы выгадать лишний грош. Те леса были хлипкие, неустойчивые. Доски, кое-как сколоченные посреди переулка, никакой страховки. Вам только бы деньги сэкономить.

– Никто не заставлял Антонио работать на этой стройке, – вмешался прораб. – Он был опытным каменщиком. Если бы дело обстояло так, как ты говоришь, он бы отказался.

Цинизм прораба, который прекрасно знал, что голод и нужда заставляют людей соглашаться на такие тяжелые условия, вывел Эмму из себя.

– Сукин ты сын! – крикнула она и набросилась на прораба.

Тот отступил, хотя мог этого и не делать, поскольку Эмма остановилась, вспомнив, что при ней девочка.

– Паршивые псы! – честила она всех собравшихся. – Негодяи!

Полицейский, надзиравший за стройкой, направился к ней. Собственник покачал головой.

– Женщина в расстроенных чувствах, – заявил он. – Что и понятно, исходя из обстоятельств. Мы простим ей эти дурные слова. Отцу ее дочери что-то причитается за работу? – спросил он у прораба.

Эмма, пылая гневом, стиснув зубы, оглядывала их всех, одного за другим, и наконец остановила взгляд на полицейском, который так и стоял, выжидая. Ярость побуждала к действию, но здравый смысл возобладал: что станет с девочкой, если ее арестуют? Она плюнула на землю и собралась уже уйти, отказавшись от жалких грошей, какие ей предложат. «Тебе понадобятся эти деньги», – шептали друзья Антонио. И она все-таки подошла к буржую в черном сюртуке, с ухоженной бородой, но долго не могла заставить себя протянуть руку за песетами, которые тот скрупулезно отсчитывал. Все же пришлось. Рука, протянутая помимо воли, дрожала.

Пока она не ушла, какая-то женщина вручила ей бурдюк, вымытый, смазанный жиром.

– Кастрюлю мы не нашли, – повинилась она. Эмма стиснула ее в объятиях. – Крепись, – шепнула та ей на ухо. – Ты нужна дочери. Не сдавайся. Многие из нас через это прошли.

Даже если бы не было взбесившегося коня, объяснили ей каменщики по дороге домой, хозяева все равно бы не раскошелились. По-настоящему, они должны были заплатить: четыре с лишним года назад был принят соответствующий закон. Но судьи продолжали требовать конкретных доказательств вины работодателя, а собрать их было очень трудно, особенно если учесть, что даже товарищи пострадавшего отказывались свидетельствовать против хозяина, боясь потерять работу.

Эмма драила тарелки и чашки вязким, глинистым песком с Монжуика точно так же, как некогда в столовой Бертрана. Мыла полы, протирала столы, лампы, двери и приборы в кафе-ресторане Республиканского Братства. Мыть, протирать и драить – вот работа, которую нашел для нее Тручеро. Три вечера в неделю она снова учила работниц грамоте. После смерти Антонио прошло время, и люди, тогда помогавшие ей, иные от щедрого сердца, вернулись к своей рутине, собственным бедам. Эмма плакала по ночам, и по мере того, как вместе со слезами утекала прочь память об Антонио, проблемы множились и жизнь, которую надо было продолжать, будто нарочно преследовала ее, оказывалась более жестокой, чем можно было представить.

Трех песет в день, которые ей платили, не хватало на еду для нее и для дочери и на оплату убогой халупы во дворе. Эмма добилась отсрочки на пару месяцев, но хозяин дома, еще один буржуй, разбогатевший за счет бедняков, прислал управляющего, тощего, лысого старикашку, дурно пахнущего и трясущегося, и тот, хотя как раз тогда она кормила грудью Хулию, пригрозил немедленно выселить ее, если только… Полный похоти взгляд водянистых глазок привел Эмму в отчаяние. Нет с ней рядом ее мужчины, ее каменщика, и даже этот старый мерзавец готов воспользоваться ее нуждой. Возвращались времена тюфячника и торговца курами.

– Шел бы ты!.. – Эмма вовремя