Живописец душ - Ильдефонсо Фальконес де Сьерра

и рванул со всей мочи, напрягая свой огромный раздвоенный круп и ноги, толстые, словно бревна, увлекая на этот раз за собой целиком все леса, возведенные у фасада строящегося здания, а заодно каменщиков, которые работали там и рухнули с высоты вместе с обломками стены, строительным мусором, досками и кирпичами.

В переулке еще не осела пыль, и першерон, упавший на землю, раненый, привязанный к телеге, все еще бил копытами, а жены каменщиков уже бросились искать мужей. Вскоре к ржанию коня прибавились стоны раненых и крики женщин, и наконец с ближней церкви Сан-Пере де лес Пуельес часто, настойчиво зазвучал набат.

Эмма ничего не видела, не могла дышать. «Смотри, чтобы конь не задел копытом!» – предостерег кто-то. Прикрыв личико Хулии, своей дочурки, она пыталась как можно дальше отойти от того места, где бился раненый першерон, стуча копытами по земле и обломкам. Казалось, что в узком проулке, похожем на большую трубу, пыль никогда не осядет. «Антонио!» – кричала она. Налетела на другую женщину, та кричала: «Рамон!»

– Антонио!

Она кричала, встав на штабель досок, но не слышала ответа. Крик ее сливался с другими, ему подобными, и мало-помалу в этот общий вопль вливались стоны раненых, голоса людей, пришедших на помощь, пронзительное ржание першерона и звон колоколов Сан-Пере. Снова ржание и стук копыт: конная полиция. Пыль начала оседать, можно было лучше разглядеть сцену катастрофы. Все были грязные. Эмма еще плотней закутала девочку в платок, которым та была привязана к материнской груди. Дочка не подавала голоса, но была жива: Эмма чувствовала, как бьется ее сердечко. Полицейские пытались навести порядок, но никто на них не обращал внимания. Люди разбирали завалы из досок и разных обломков, чтобы вызволить каменщиков. Некоторые женщины помогали, другие, как Эмма, стояли не двигаясь, затаив дыхание, всматриваясь в толпу, чтобы взглядом найти того, кого искали. Наконец Эмма увидела Антонио: двое мужчин тащили его за руки, будто куклу. Она побежала туда по доскам и чуть не упала.

– Осторожнее! – набросилась она на тех, кто вытаскивал Антонио из-под завала.

Они остановились. Не выпустили Антонио, который так и остался висеть безвольно у них на руках.

– Сеньора… – начал один из них.

– Охранник! – позвал другой.

Кто-то подошел сзади, взял ее за плечи.

– Он мертв, – услышала она шепот, в то время как те двое продолжали тянуть тело.

Эмма взглянула на Антонио: такой большой, сильный. Ни ран, ни крови. Как мог умереть такой богатырь?

– Нет, – тихо проговорила она.

Охранник посуровел.

Люди разбирали завалы, а Эмма, чуждая всему, встала на колени перед телом Антонио. Левой рукой придерживала головку девочки, а правой гладила Антонио по припорошенным пылью волосам. Не могла поверить, что он мертв. Похлопала его по щеке, стараясь привести в чувство. Молодой врач из муниципальной амбулатории в Парке, ближайшего медицинского учреждения, встал на колени рядом с ней.

– Вот мы сейчас проверим, – мягко проговорил он и взял запястье Антонио, чтобы нащупать пульс. – Сожалею, – изрек, выдержав время, достаточное, по его мнению, чтобы Эмма оказалась готова принять трагическое известие.

С той минуты последовательность событий в памяти Эммы спуталась. Она плакала. Плакала над трупом каменщика, могучего даже в смерти, крепко прижимая к себе Хулию. Ее пытались поднять, но она не давалась. «Надо унести мертвых и раненых, сеньора», – твердили со всех сторон. Она уступила, молодой врач помог ей подняться на ноги, и она, не двигаясь, смотрела, как Антонио кладут на телегу. «В больницу Святого Креста», – ответили ей на вопрос, хрипом вырвавшийся из горла. Хотя ей было необходимо прикоснуться к нему еще раз, этого ей не позволили: принесли раненого.

– Зайдите сначала домой, – наставляли ее. – Морг не место для младенца.

Кто-то обнял ее, какая-то женщина.

– Где ты живешь? – спросила она.

Эмма кое-как объяснила. Пара добрых самаритянок вызвались ее проводить.

– А кастрюля с едой, а бурдюк? – вдруг спохватилась Эмма, уже признавшись, что у нее нет даже десяти сентимо на трамвай.

Ее успокоили: кастрюлю и бурдюк поищут, а за трамвай они заплатят из своего кармана.

Во дворе, в проходе, куда выходили лачуги, Эмилия и Пура мгновенно поняли, что произошло. Эмма до сих пор была вся покрыта пылью, волосы и одежда перепачканы землей. Только на лице чистые полоски были прочерчены слезами. Женщины чуть ли не силой отобрали у нее дочку. Продолжая приглядывать за детьми, уложили Эмму. Почистили, отряхнули, принесли бульон, к которому она не притронулась. Зато Хулия охотно припала к груди. «Сильная женщина», – подумали обе соседки, не нарушая молчания: надо же, и молоко не пропало. Но никто не мог гарантировать, насколько этой силы хватит.

Муниципалитет взял на себя расходы по погребению, убедившись, что Эмма не располагает средствами. Все свершилось быстро, меньше чем за сорок восемь часов: стоял август 1904-го, и было жарко. Несмотря на такую спешку, пришло человек двенадцать, что поразило Эмму. Других двоих погибших при обрушении лесов хоронили не в свободной зоне, а в освященной земле: на те похороны пришли представители строительной компании. Эмма не успела никому сообщить о своем несчастье. Да и некому было сообщать: может быть, Доре, но продавец шляп не позволил бы ей прийти, еще чего: запятнать репутацию. А что касается Хосефы… Эмма давно уже не навещала ее, с тех пор как Далмау явился предлагать помощь. Ведь только Хосефа могла сообщить сыну, где живет его бывшая невеста, и