Законы отцов наших - Скотт Туроу

После пары порций паршивого контрабандного виски Шаните захотелось покурить, и она попросила Леона сбегать за сигаретами, В корейских бакалейных лавчонках сигареты продаются россыпью, по двадцать центов за штуку. Галантный кавалер не стал возражать и отправился в ближайший магазинчик, находившийся за углом. Вернувшись, он увидел, что его место уже занято другим парнем, который и без всяких сигарет успел запустить Шаните руку под юбку. Классический случай: Фрэнки и Джонни. Оскорбленный в лучших чувствах, Леон потянулся за пистолетом, и секунду спустя трехлетний ребенок, по-прежнему сидевший рядом с матерью, уже был мертв. Я не знаю, какими способами сотрудники седьмого отдела добиваются этого, но, как правило, три четверти попадающих туда арестованных с черным цветом кожи раскалываются и откровенно рассказывают обо всем, несмотря на древнюю истину, гласящую, что от признания подследственному лучше не станет — во всяком случае, в полицейском участке.

В участке Леон честно сказал, что сам не понимает, как все произошло.

— Гребаная штуковина выстрелила сама, — сказал он.

И данное утверждение — «гребаная штуковина выстрелила сама» — его адвокат Билли Уитт повторяет теперь, пытаясь добиться снисхождения. Никому из нас не дано проникнуть в психику Леона и узнать, намеревался он выстрелить или нет. Я даю ему пятьдесят лет.

— У людей такое не укладывается в сознании. Они не понимают этого. — Так всегда говорят полицейские и прокуроры.

В первые дни моего пребывания здесь я презрительно фыркала, слыша эти слова, но теперь сама говорю то же самое. Люди думают, что они понимают. Они таращатся в экраны телевизоров и, развалившись в уютных креслах своих гостиных, погружаются в дремоту сонных, ленивых мыслей — если таковые у них вообще остаются к концу дня. И думают, будто знают, что это такое — испытывать животный страх, видеть насилие, ощущать антагонизм между черными и белыми. Да что они знают?..

* * *

После короткого перерыва на ленч мы наконец добираемся до преступления дня. В зал вводят четырех членов банды под названием «Диггеры пяти улиц», которая в организационном плане входит в группировку «Гангстеров-Изгоев». Этой четверке должно быть предъявлено официальное обвинение, которое поддерживает Руди Сингх. Рядом с ним сидят два копа из оперативного подразделения в джинсах, свитерах и кроссовках. Защиту представляет адвокат Джина Девор.

Сингх объясняет суть дела. Когда Рути-Ту, также член банды «Диггеров», выходила из тюрьмы, где навещала своего брата, отбывающего там срок, на нее напали отморозки из соперничающей банды — «Хипстеров». Сингх начинает было зачитывать длинное заключение судмедэксперта о травмах, полученных Рути-Ту, но я жестом останавливаю его и прошу ознакомить суд лишь с основными моментами. Руди сообщает, что девушка госпитализирована с сотрясением мозга, многочисленными ушибами и разрывами ткани в области влагалища — характерными признаками группового изнасилования. «Диггеры» воспылали жаждой мести. Они похитили одного «Хипстера», звезду гетто по кличке Роми Так, избили его до полусмерти, а затем вооружились мачете и отрубили ему обе руки. Преступники были задержаны в квартире на Филдерс-грин. Там же в кухне полиция обнаружила и бесспорную улику — окровавленную руку, которая лежала на газете, на столе, покрытом клеенкой. Подсудимые демонстрировали ее другим членам банды в качестве боевого трофея.

— Вы хотите заявить ходатайство об освобождении под залог? — спрашиваю я.

— Судья, — говорит Джина, — мои подзащитные являются несовершеннолетними. Обвинение подало петицию с просьбой судить их, как взрослых. — «И очень правильно сделало», — чуть было не слетает у меня с языка. — Судья, их держат в тюрьме. Вы ведь знаете, что это такое.

Да, вопрос сложный. По понятиям преступного мира ребята подняли руку на своего, и в тюрьме их за это могут серьезно наказать. Ни один из них еще не вытянулся в настоящего мужчину. Двое — поджарые парни чуть выше среднего роста, однако довольно тонкие в кости. Крайний слева вообще недомерок, на вид лет тринадцати-четырнадцати, не больше, хотя по документам ему все шестнадцать. Ну что ж, все понятно.

— Судья, если бы вы рассмотрели ходатайство насчет освобождения под залог… Они не могут ходить в школу. Их права принимать посетителей ограничены. Один из этих молодых людей, Маркус, — мой клиент. Маркус Твитчелл. — Глаза Джины украдкой скользят вниз по файлу, который она держит в руках. Она хочет быть уверенной на сто процентов, что правильно произносит его фамилию. — Маркус — отличник учебы. Прошлым летом его кандидатура была выдвинута на соискание гранта в рамках проекта «Возрождение». Он был…

Маркуса, которого арестовали последним, привели сюда прямо из полицейского участка и не успели подвергнуть обычной процедуре. Поэтому он все еще одет в типично гангстерском стиле: атласная куртка цвета морской волны и сидящие как влитые черные кожаные брюки, которые держатся на бедрах, и потому пряжка его ремня приходится как раз между ног, на уровне члена, а над поясом на несколько дюймов выступают полосатые трусы. Из бокового кармана куртки все еще торчат коричневые садовые перчатки, которые надевают, чтобы удобнее было стрелять и заодно не оставлять отпечатков пальцев. Он старается не поднимать взгляда и размеренно двигает челюстями. Очевидно, во рту у него жевательная резинка. Я интересуюсь его криминальным прошлым.

— Три привода в полицию, — читает Руди.

За Маркусом числятся две кражи — вид преступления, которому я не придаю особого значения. Что же еще остается беднякам, как не воровать? Третье правонарушение гораздо серьезнее. Нанесение телесных повреждений средней тяжести. Еще одно избиение в отместку.

— Как давно это было?

— Две недели назад, ваша честь.

Я качаю головой и назначаю залог — сто тысяч долларов наличными. Многовато для Маркуса. Такова цена его шанса выйти на свободу. Даже после бессонной ночи, когда мои глаза слипаются и чресла горят после долгого, ненасытного совокупления, а сердце беременно тем, что ум считает ложной надеждой, я не могу сделать столь серьезную уступку. Другие адвокаты не стали бы даже тратить время на подобные ходатайства.

Во время слушания в зал суда вошел Лойелл Эдгар, одетый в ту же самую спортивную шерстяную куртку, что и вчера. У него мрачный вид. Судя по красным, воспаленным глазам, он, как и я, не спал всю ночь. Логично было бы ожидать, что влиятельного политика и пользующегося славой реформатора будет сопровождать свита, однако Эдгар явился один. Быть судьей и быть сенатором штата, наверное, одно и то же. Эдгар уселся на стул, одиноко стоявший за обвинительским столом. Этот стул время от времени занимает Джексон Айрес. После вчерашнего заседания Эдгар и Мольто явно избегают друг друга. Пока что все внимание Эдгара, похоже, поглощено преступлением дня. В то время как конвоиры выводят четверку несовершеннолетних преступников из зала, Эдгар осмысливает мой вердикт, и его лицо озабоченно хмурится. Это то же самое выражение лицемерного сочувствия, которое Зора всегда приберегала для своих противников, презрение высшего духа. Эдгар, так ловко и недвусмысленно выразив свое отношение, отводит взгляд в сторону, а я чувствую себя сильно уязвленной.

«Эй ты, не смей отворачиваться! — хочется мне крикнуть ему. — Ведь именно ты науськивал эти меньшинства на систему, подбивал их к восстанию, рассчитывая, что вот так, одним махом, с помощью обычного насилия удастся изменить мир. Глупые и вредоносные грезы. Война, которая началась в 1965 году — война на улицах, за которую выступали и ты, и Зора, — она никогда не кончалась. Ужасное насилие, выражение всепоглощающего недовольства и вечных обид, оказалось тем джинном, или демоном зла, которого уже невозможно загнать назад в бутылку».

«Однако ошибались ли они? — внезапно пронзает меня вопрос. — Эдгар? Моя мать? Готова ли я отказаться от их обязательств?» Миллионы раз я напрягала свой ум, чтобы дать ответ. Я сужу их обоих с огромной тоской в душе. Давным-давно я узнала их самую грязную, самую непостижимую тайну, которая состоит в том, что их страстное желание изменить мир рождается из неумения изменить себя. Однако это эклектицизм, попытка отождествить охотника с ружьем, из которого он стреляет. То, о чем громко кричала моя мать, против чего она всю жизнь боролась — дискриминация цветных американцев, бессовестная эксплуатация наемной рабочей силы, незаконное присвоение себе привилегий, ненасытная алчность и безразличие к бедам и скорбям тех, чьим трудом создается благополучие верхов, — все это действительно заслуживает осуждения, и здесь она не ошиблась, нет. В летописи века наши величайшие достижения те, которые явились ответом на эти проблемы.

Определение статуса близится к концу, и в тот момент, когда трансвестит в оранжевом платье, украденном, очевидно, из ящика для пожертвований, объясняет, почему пошинковал своего любовника, в зал суда врывается важная личность. Не кто-нибудь, а Рэймонд Хорган собственной персоной, бывший окружной прокурор, а ныне председатель комиссии, ведающей судебными реформами, человек, который сыграл решающую роль в моем назначении судьей. Он небрежно кивает судебным приставам, стоящим у входа, и шествует к скамье. Его сопровождают два сравнительно молодых юриста: афроамериканка с очень светлой кожей и высокий худой мужчина с сильно выпирающим вперед адамовым яблоком. Последнее обстоятельство невольно наводит на мысль, что он страдает заболеванием щитовидной железы. Рэймонд подает Мариэтте уведомление о ходатайстве и поворачивается к двери. Судя по всему, он кого-то ждет. Сильно располневший в стране корпоративных излишеств и не привыкший отказывать себе ни в чем — его лицо похоже теперь на резиновую маску, — Хорган по-прежнему импозантен и умеет произвести впечатление на публику. Он состоятельный человек, и это видно по его манере одеваться: рубашка, сшитая на заказ, темно-серая с белыми обшлагами и воротником, модный серый костюм, мохеровое пальто, переброшенное через ту же руку, в которой он держит дипломат. Запахи дорого мужского одеколона и лака для волос ощущаются даже на таком расстоянии. Наконец прибывают те нерадивые люди, которых он ждет: Томми Мольто, как всегда, запыхавшийся, и Хоби, который, судя по выражению лица, чем-то встревожен. Мольто и Хорган, хорошо знакомые еще с тех пор, когда Рэймонд был боссом Томми, о чем-то недолго совещаются. Мольто не осмеливается подойти к своему бывшему начальнику ближе чем на полфута. Когда смотришь на них со стороны, то возникает впечатление беседы между родителем и ребенком. Затем Мариэтта громко объявляет дело Нила.