Человек. Книга. История. Московская печать XVII века - Поздеева Ирина

Единственное слово, вписанное одновременно с разметкой, не добавляет каких-либо аргументов в пользу выбора одного из этих вариантов. В тексте седальна (л. 17) во фразу «Б(о)ж(е)ственѣи Ти поклонѧемсѧ иконѣ просяще wт Тебе великiѧ м(и)л(о)сти» между словами «Тебе» и «великiѧ» над четвертой снизу строкой вписано слово «прияти»[770]. Вставка сделана беглым полууставом (или раздельной скорописью), но для датировки по палеографическим признакам число знаков явно недостаточно – в равной мере приписку можно датировать и концом XVI в. (ср., например, почерк митрополита – будущего патриарха – Гермогена в его автографе Сказания о Казанской иконе 1594 г. – ГИМ. Син. 982)[771] и 1620-ми гг.

Наконец, о судьбе всего конволюта в XVIII в. позволяют сделать предположения пробы пера на обороте л. 125. Они написаны двумя или тремя почерками середины XVIII столетия, восходящими к курсивным почеркам конца XVII в.[772] Все они, кроме второй, по содержанию принадлежат к числу широко распространенных в XVII–XVIII вв. читательских приписок. Верхняя из них гласит: «Кто т# можетъ убhжати, смерътны час»; она повторена ниже другим почерком, с отличиями в употреблении выносных. Еще ниже этим вторым (или близким) почерком приписано: «Призави Мя в д(е)нь пачали твоея, iзбавлю тя, i праславиши Мя». Заметное «аканье» указывает на южновеликорусское или южное средневеликорусское – возможно, московское – происхождение писца. Между двумя записями о смертном часе читается еще одна, совсем иного характера, сделанная первым почерком: «Копия. | Школъ и типограθiи | Протекторъ». Почти невозможно представить, чтобы в середине XVIII в. подобная запись могла быть сделана кем-либо, кроме лица, связанного со Славяно-греко-латинской академией, располагавшейся в Заиконоспасском монастыре, по соседству с Синодальной типографией, как стал называться в XVIII в. Печатный двор.

Возможно, косвенно эта проба пера свидетельствует о времени и обстоятельствах возвращения Службы (в составе конволюта) в Казань. Хотя выше уже говорилось, что владельческие пометы из-за утраты начала Службы и припереплетных листов книги отсутствуют, однако известно, что собрание, в котором она хранится, составлено из книг библиотек монастырей Казанской епархии[773]. Между тем в третьей четверти XVIII в. по меньшей мере двое из префектов в Казанской академии стали настоятелями здешних монастырей: Геннадий Халчинский (или Халчковский) в 1760 г. стал архимандритом Вознесенской Седмиезерской пустыни (в 1764–1765 гг. он – архимандрит Раифской пустыни)[774], а Иероним Фермаковский (также из префектов Академии) в 1766 г. был даже архимандритом Спасо-Преображенского монастыря (в 1767–1770 гг. Иероним – уже архимандрит Свияжского Богородицкого монастыря)[775].

С кем-то из них или из их свиты книга могла проделать путь от Москвы до Казани (датировка проб пера такой вероятности не противоречит).

Сопоставление двух изданий Службы Казанской иконе – С и К, вышедших с хронологическим разрывом около десятилетия, наглядно убеждает в том, что они набирались и печатались разными мастерами. Прежде всего на это указывают различия в технических приемах и неоднородность типографских погрешностей. Невозможно представить, чтобы печатник С, научившись с течением времени решать проблему отмарок пробельного материала, одновременно разучился выключке строк – приему, которым в первом издании он владел вполне профессионально. Не исключено, что между 1589-м и серединой 1590-х гг. в казанской печатне произошла смена поколений – во всяком случае, это вполне вписывается в картину ухода со сцены зачинателей московского книгопечатания: Иван Федоров умер в 1583 г., Андроник Тимофеев Невежа – в 1602-м. Вполне возможно и то, что типография в Казани работала эпизодически и для этого приглашали разных мастеров.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Безымянностью своих изданий казанская типография вновь перекликается (треть века спустя) с первыми московскими изданиями. В условиях анонимности книгопечатания и в силу плохой сохранности документальных источников XVI в. ряд изданий и несколько имен печатников, которые мы знаем, существуют как бы независимо друг от друга. В середине XVI в. характерный пример этого – Маруша Нефедьев, о котором известно лишь, что он «мастер книг печатного дела» (трудно сказать даже, каково его полное крестильное имя: Мар, Мариав, Мариан, Марий, Марин, Марой, Маруф)[776]. Если не будет счастливого случая, мы так и не узнаем, чем занимался Андроник Тимофеев между 1568 и 1577 гг. и между 1580 и 1587 гг., но, как бы то ни было, столь опытный мастер никак не мог быть «автором» казанского издания Службы.

Имеется такой «бесхозный» печатник и для времени, близкого к изданию (по крайней мере, первому) Службы Казанской иконе. В записях «новых чудес» от мощей Евфросинии Суздальской в Ризположенском монастыре Суздаля, датируемых 1580-ми гг., есть свидетельство об исцелении «мастера печатных книг» Ивана Иванова сына Пряничника[777]. Чудо достаточно надежно датируется 8 октября 1582 г., а включение краткой редакции «новых чудес» в чудовские Минеи Четьи, написанные в 1600 г., не оставляет сомнений в том, что свидетельство практически современно событиям[778].

Запись сообщает об интересующем нас персонаже одновременно и мало и много: в ней опущен почти обязательный компонент – указание на место (город, село), откуда пришел исцеленный, но указано место его рождения – Тверь. Весьма любопытно также, что в период с 1580 по 1587 г., для которого не сохранилось каких-либо свидетельств о книгопечатании, человек тем не менее мог осознавать себя и аттестоваться «мастером печатных книг». При современном уровне наших знаний мы можем предполагать, что мастерству книгопечатания он обучался по меньшей мере в слободской типографии, если не ранее.

И наконец, момент, представляющий интерес для истории предпосылок российского книгопечатания. Прозвище мастера прозрачно указывает, по крайней мере, на профессию отца. Как кажется, пряничное дело не фигурирует в числе материально-технических предпосылок книгопечатания в России, хотя трудно указать (наряду с набойкой) более близкий аналог типографской ксилогравюре, чем пряничные доски, известные с XVI в.[779] Разумеется, участие Ивана Пряничника в работе возрожденной казанской типографии ничем не может быть доказано (впрочем, равно недоказуемо и обратное). Можно было бы апеллировать к тверским корням и связям первых представителей казанской иерархии[780], но этот аргумент, убедительный для 1550-1560-х гг., едва ли сохраняет значение для 1580-1590-х. Более важно в этом смысле другое. Свидетельство «чуда» Евфросинии Суздальской в сочетании с сохранившимися «казанскими тетратями» лишний раз напоминает, что история российского книгопечатания в первые полстолетия его существования отнюдь не исчерпывается полуофициальной версией «Сказания известна о воображении книг печатного дела». По крайней мере, часть людей, прошедших выучку в анонимной типографии, печатнях Ивана Федорова, Никифора Тарасиева и Андроника Невежи, вынужденно оставшись не у дел, сохранили тем не менее навыки и при благоприятных условиях (как показывает опыт самого удачливого из этих печатников – Андроника Тимофеева) могли вновь обратиться к освоенному некогда ремеслу.

В то же время окказиональный характер книгопечатания между 1568 и 1588 гг., отсутствие общения на практической почве между мастерами различной выучки должны были способствовать консервации полиграфических приемов, выработанных в начале деятельности каждого из них. Вероятно, этим и объясняется возрождение в Казани архаичных приемов середины XVI в. треть столетия спустя.