Милая, обожаемая моя Анна Васильевна - Анна Книппер

(В этом смысле не забудем о гебистском фоне, который достаточно сильно тонировал нашу жизнь в конце 70-х - начале 80-х. Однажды, например, наша соседка Вера Семеновна рассказала о таком состоявшемся у нее разговоре. "Какой-то молодой, шустрый пришел ко мне и говорит: "Тут через ваш подъезд вор пробежал, уж ты не видела ли? - а потом и спрашивает: - Ну, а энтих-то, соседей своих (кивок в сторону нашей квартиры), ты знаешь? Небось народу-то у их много бывает и новостранцы захаживают - так ведь?" А я яму и говорю: "Да ты что, да у яво мать больная (в это время Елена Васильевна действительно требовала к себе ежедневного внимания), он за ей все ухаживает, откуда у яво время с новостранцами якшаться!"

А то в деревне, где мы купили себе дом, ко мне подошел сосед: "Хоть и не велели мне, а я тебе скажу: приезжали тут из угрозыска (ему что ГБ, что МВД - все было одно и то же, все угрозыск), о тебе расспрашивали - мол, как он тут, что делает да ездит ли к нему народ, ну и все такое прочее!"

Я уж не говорю о настойчивых попытках ГБ залучить меня к себе на роль банального стукача - это отдельная история, которую как вспомнишь, так всякие следы улыбки слетают с лица.)

Ну и в конце концов состоявшийся таки обыск квартиры, проведенный по делу Миши Мейлаха в последние дни 1983 г., когда записки Анны Васильевны уже были отправлены, но следов работы над ними в квартире оставалось полным-полно. К счастью, обыск старой и немаленькой московской квартиры оказался делом трудоемким и утомительным, да сыскное внимание внушительной команды ГБ было сориентировано на другое - ничто из имевшего отношение к Анне Васильевне не было отмечено. Правда, окончательно перевел я дыхание только существенно позже, после серии допросов, которые действительно касались исключительно дела Миши Мейлаха (его в апреле 1984 г. судили по одной из одиозных статей УК РСФСР - то ли по 70-й, то ли по 190-й).

Вернемся к Феликсу Перченку и к истории опубликования записок Анны Васильевны. Манера работы Феликса с рукописью Анны Васильевны выгодно отличалась от того, как это делали многие из ранее искавших успеха на том же поприще. Он взял с собой отпечатанную копию записок и через неделю явился ко мне со множеством вопросов, касавшихся семьи, различных обстоятельств и т.д. Мои ответы не всегда его удовлетворяли, да и сам я чувствовал, что пробелов слишком много. Прошло еще две или три недели, и теперь Феликс пришел с заново скомпонованным текстом и черновым макетом комментариев к нему. Я просмотрел этот пока еще всего лишь первый, очень далекий от намеченной цели черновик, но теперь понял: наконец-то записки Анны Васильевны попали не в чужие и не в холодные руки - то самое, чего так боялась она сама, - и теперь дело будет непременно и благополучно закончено. Мы договорились с Феликсом о дальнейшем режиме наших встреч; он попросил, а я с удовольствием согласился оказать ему некоторую помощь в поисках отдельных архивных документов, и работа двинулась.

Нельзя сказать, чтобы дело шло очень быстро, но так или иначе к концу 1981 г. материал был готов и отослан к издателям во Францию. В те времена публикация чего угодно за рубежом требовала немалой осторожности, и наши с Феликсом фамилии были заменены псевдонимами, которые Феликс и придумал. Мой мне очень понравился - П. Тюлин, так как я действительно был П. - племянник, и именно Тюлин. Однако на каком-то этапе продвижения рукописи к выходу в свет эти псевдонимы были еще раз замаскированы - вот и появились Боголепов и Громов, перекочевавшие позже (в 1990 г.) в советскую перепечатку "Минувшего". А вот как вспоминает сам Феликс Перченок о подготовке к печати тома "Памяти" (позже ставшей "Минувшим") с воспоминаниями Анны Васильевны:

"Вспомнить, как и почему задерживался выход шестой "Памяти"? Да я и тогда не знал (и не стремился узнать!) всех парижских причин и обстоятельств. Это же был принцип того времени: не брать по возможности в голову тех сведений, которые интересны карательному ведомству. Кто знает, какие средства они применят! Потом и сам не будешь помнить, что, когда, в каком состоянии и кому говорил. Переговоры-переписку вел Саша Добкин (кстати, очень въедливый и строгий редактор наших примечаний к воспоминаниям Анны Васильевны; некоторые находки - целиком его заслуга). Что-то он, конечно, мне рассказывал. Но установка сознания (это не запоминать!!!), видимо, сработала: имен, например, не помню напрочь. Помню, что No 6 из-за своего удвоенного объема был зашифрован в переписке под кличкой "Слон". "Когда выведешь слона на прогулку?" значило: "Когда No 6 выйдет в свет?" Про то, что тираж печатается, Володя должен был сообщить (кажется, в звонке третьим лицам) упоминанием города Клермон-Феррана, чтобы у нас были дни хорошо почистить свои квартиры. Долго же мы ждали этого Клермон-Феррана!.."

Действительно, для того чтобы материал вышел в свет, потребовалось ни мало ни много четыре года: 19821986-й. За это время воспоминания Анны Васильевны появились в Нью-Йорке в "Новом журнале" (1985) - публикация, с которой мне удалось познакомиться только в 1989 г., когда Юрий Кашкаров, сменивший покойного Романа Гуля на посту главного редактора этого журнала, вручил мне ее ксерокопию. Избалованный бережным и скрупулезным подходом Феликса к работе над записками Анны Васильевны, я, признаться, был разочарован торопливостью, с которой была подготовлена эта публикация из-за явных ошибок (В.К. Книпер, например, превратился там в композитора, автора песни "Полюшко-поле"; песня-то хорошая, но музыку сочинил все-таки другой Книпер) и отсутствия хотя бы элементарных пояснений того, кто же такие сама Анна Васильевна или упоминаемые ею люди. Говоря так, я понимаю, что виновником этого была главным образом не редакция "Нового журнала", а власть Советов, преуспевшая в обеспечении непроходимости границ для слова и мысли первая половина 80-х была в этом плане образцовой.

На характерном для периода Гласности и Перестройки всплеске интереса к событиям и людям при- и сразу послереволюционных событий фигура А.В. Колчака оказалась - и это неудивительно - далеко не последней; то же касается и такой незаурядной личности, как Анна Васильевна. В конце 80-х привычными стали телефонные звонки людей, представлявших действующие или проектируемые издательства, киностудии, объединения и ассоциации. Звонившие говорили обычно, что они задумали некоторую работу, например книгу, фильм, исследование, в которой намерены раскрыть историю колчаковского периода в Белом движении, и в связи с этим просили познакомить их с материалами об Анне Васильевне. Из этих заявок не многие оказались результативными - говорю это без следа сетования, поскольку намерения человеческие чаще всего либо не реализуются - и это еще не так плохо, - либо приносят не тот результат, на который рассчитывал автор, и это может оказаться куда хуже - такова уж судьба намерений вообще. Итогом одного из плодотворных начинаний стал фильм "Дорогой мой Верховный правитель", сделанный на ЦСДФ режиссером Валерией Ловковой по сценарию А.К. Уварова. Фильм этот мне удалось посмотреть дважды - оба раза на просмотрах; в коммерческом прокате он, по-моему, не появлялся. Позволю себе поделиться впечатлениями от этих просмотров.

Некто позвонил мне и вежливо пригласил прийти 12 февраля 1991 г. в кинотеатр "Москва" на демонстрацию фильма "Дорогой мой Верховный правитель". Я знал, что работа над фильмом давно закончена, студийный его просмотр уже состоялся, и данное приглашение расценил как свидетельство долгожданного выхода его на экран. Придя в кинотеатр, я обнаружил, во-первых, что и я, и приглашенные мною во множестве друзья станут не просто зрителями нового кинофильма, а участниками тематического вечера под названием (кажется) "Россия - крах или спасение" и, во-вторых, что программой вечера предусмотрен не один, а целых два фильма: упомянутый "Верховный" и - до него - еще один (не помню точного названия, что-то вроде "Русского зарубежья"). А началось все с выступления довольно милого непрофессионального фольклорного коллектива из научных работников, которые были и сами по себе очень симпатичны, и репертуар их не вызывал возражений, но время, время! Затем в первом из двух обещанных фильмов поглядели на русских эмигрантов, убежденных, что лучше России ничего на свете нет, а если в ней что-нибудь и неладно сейчас, оно вскоре как-то перемелется. Все это выяснилось из достаточно тягучих и зачастую не вполне предметных бесед с русскими эмигрантами, перемежавшихся продолжительными храмовыми сценами и церковными песнопениями (все время вспоминалось: "Не поминай имени Господа твоего всуе!"). Под конец показали почему-то кадры с рыбой, рвущейся к родным нерестилищам в верховьях дальневосточных рек, и у зрителя - у меня по крайней мере - сложилось впечатление, что, если эту рыбу ловить хорошенько, вот тогда и удастся спасти Россию. Допускаю, что авторы предполагали иной смысл.

По окончании фильма состоялся утомительный сеанс токования на тему национальной гордости и проч., всего того, что тысячу раз уже было говорено, давно набило оскомину и ничего, кроме скуки, у нормального человека уже, по-моему, не вызывает. Все это заняло часа, наверное, три с половиной, и у многих присутствующих вместе с раздражением от необходимости все это выслушивать росло также беспокойство относительно дальнейшего развития событий. Помнится, в подобных случаях Андрей Волконский предупреждал: "Achtung, beriozki!"