Аргентинец - Эльвира Барякина

— Будем спасать людей.

Обслуживающий персонал тоже было решено оставить.

— У ростовцев есть свой переводчик из англичан, — сказал Прайд Климу. — Если я возьму тебя, у меня не будет причины отказать остальным русским.

Клим сказал, что прекрасно всё понимает. Эдди высунулся из двери вагона и сунул ему в руку комок мятых купюр:

— Держи, мы тут с ребятами собрали по карманам… — У него тряслись губы. — Чувствуем себя последним дерьмом… Извини, что так вышло…

6

Черная, жуткая толпа военных и беженцев перебиралась по льду на другой берег Дона.

— Во буржуйская сила драпает! — сказал беспризорник, сидевший на вмерзшей в землю лодке.

У этих «буржуев» не было ни копейки — и у тех, кто до революции танцевал вальсы на паркете, и у тех, кто ворочал тюки на пристанях. Непонятно было: куда они идут? где остановятся? что будут есть?

Вдоль железной дороги на несколько верст растянулся калмыцкий табор. Заморенные бескормицей лошади, огромные, забрызганные грязью верблюды со скатавшейся шерстью… Сморщившиеся синегубые дети, окоченевшие старики, женщины с пустыми, уже ничего не выражающими лицами…

Было непонятно, почему белые не в состоянии наладить оборону? Откуда это всеобщее неверие в совместные действия? Каждый по-нищенски был готов убивать за мерзлую морковь, за возможность сидеть в санях, а не идти, за место в теплой хате, а не в сугробе.

Клим подчинялся законам беженской стаи: был нейтральным и незаметным, — иначе не добраться до Новороссийска, до кораблей, до спасения, которое непонятно на кой черт было нужно.

Ему опять повезло — он был тепло одет и у него имелись деньги. Но по ночам после долгих переходов у него, как и у остальных, начинались галлюцинации: охапки роз на истоптанном снегу. Их видели все — чудесное массовое помешательство: идти по ковру из бело-розовых умопомрачительно пахнущих цветов.

У Клима была и его личная, еще более возвышенная галлюцинация. Жена являлась к нему в синем платье с переливающейся вышивкой на груди, с кудрями, заколотыми резным гребнем. Он специально вызывал ее и настолько забывался, что иногда, как слепой, наталкивался на людей.

Вкалывать подкожно, вливать внутривенно — в дозах, намного больше разумных. Снаружи ты законченный неврастеник, с вывихнутым чувством юмора, с подбитым ощущением реальности, который не запил только потому, что денег жалко на водку. А внутри у тебя танго, театр «Колон»[43] в дни премьеры, огни и флаги… И плевать, что Буэнос-Айрес оскотинился, как и все вокруг: ты все равно туда не вернешься и не увидишь его позора.

«Нина, потанцуй со мной. Рисовать тобой танго-узоры, обнимать тебя бережно, просто быть рядом — это самое лучшее, что со мной приключилось».

Галлюцинации — благословение: если перестаешь понимать, что реально, а что нет, то не приходишь в ужас при виде раздетых детских трупов, выброшенных из окон поездов; не возмущаешься, отыскав в оставленном штабном вагоне бархатную мебель и чучело тигра.

Красные наступали. Морозы мешали их конникам догнать и порубить шашками беженцев, но они же выкашивали ряды белых. Ходили слухи, что где-то в степи замерзли шесть тысяч казаков генерала Павлова: красные утром вылезли из теплых хат, а вокруг — обледенелые мертвецы.

Города, станицы, хутора — весь путь до Екатеринодара Клим проделал пешком, и только там ему удалось втиснуться в истерзанный поезд. Счастливцы победно храпели на полках, прочие спали стоя, мотая головами. Поезд долго вихлял между горными кручами, нырял в тоннели, тащился то вверх, то вниз. Солнце вставало, и разрисованные снегом горы меняли цвета — от пурпурного до золотого.

Глава 41

1

В Новороссийск уже пришла весна. Тепло и ветрено. Снега нет.

На маленькой грязной станции — одеяла, пеленки, примусы: беженцы жили тут неделями. Здесь и умирали — по залу ходили санитары и ловко переваливали на носилки мертвых. Тиф…

Клим вышел на переполненную вокзальную площадь. Сильный порыв ветра сорвал с его головы фуражку и бросил под ноги стражнику, сидящему на сломанной коновязи.

— Это еще ничего… — усмехнулся тот. — А зимой тут норд-ост заворачивает. Такие ураганы бывают — спасу нет.

— Вы не знаете, где можно снять комнату? — спросил Клим.

Лицо стражника просияло.

— Пятьдесят четвертый! — заорал он, приложив ладонь ко рту.

Грузчик с бляхой на мощной груди показал ему большой палец:

— Порядок!

— Мы тут поспорили, сколько человек спросят о квартире, — добродушно объяснил стражник. — Я говорю: до обеда точно сотня набежит.

Клим огляделся по сторонам: барыни с детьми, офицеры, казаки, калмыки — все толкались, бежали куда-то, месили грязь…

— Все равно люди где-то живут, — произнес Клим. — Значит, квартиры есть.

Стражник пожал плечами:

— Сходи на привоз, поинтересуйся: может, какая вдова и пустит под бок.

Ветер гремел жестяными вывесками, в небе клубились роскошные облака. На тротуарах было так тесно, что люди продвигались вперед, будто в трамвае. Сотни нищих, но стариков очень мало, в основном взрослые и подростки. Ряды крытых телег и сломанных автомобилей — в них жили военные, тут же разводили костры, тут же разделывали конские туши. Мертвецы — кто с огнестрельным ранением, кто целый… на них не обращали внимание, как на сбитых собак у дороги.

Никто не знал, что где находится, но после долгих блужданий по стекающим к морю улочкам Клим все-таки добрался до привоза.

Вдоль каменного забора вплотную стояли арбы, запряженные длиннорогими волами. Запах сырой земли и подгнившей картошки мешался с дымом от жаровень.

— Шашлык! Кому шашлык?

— А вот кому арбузов соленых?

— Пакупай курага! Вкусный, сладкий, как губы джигита!

Здесь продавалось всё — от адмиральских кортиков до апельсинов, от серебристой ставриды до жидкого супа, который торговки наливали в кружки и котелки.

Голубоглазые казачки презрительно торговались с беженками, долго рассматривали на свет рубли-«колокольчики» и, ворча, совали их за голенища мужских сапог. Барахолка, игра в карты, драка, цементная пыль…

Клим подошел к тележке с газетами — пачки «Русского времени», «Свободной речи», «Великой России»… Смысл передовиц: «Ура во что бы то ни стало!»

Листовка «К братьям крестьянам!»:

Вся земля, захваченная во время революции, должна быть возвращена ее законным владельцам. Но учитывая, что озимые уже засеяны, одна треть будущего урожая будет передана государству, вторая — владельцам, а последняя останется у крестьян за их труд.