«Но люблю мою курву-Москву». Осип Мандельштам: поэт и город - Леонид Видгоф

усМИРен Мужской опАсный ноРов…

Во втором четверостишии, как было сказано выше, представлено «пыхтение» жутковатых, алчущих женской плоти рыб. Думается, что эти рыбы имеют отношение к тем, которые упомянуты поэтом в письме Н.Я. Мандельштам от 13 марта 1930 года, написанном в разгар мучительного для поэта разбирательства о «плагиате» в связи с изданием «Тиля Уленшпигеля»: «Здесь не люди, а рыбы страшные». Слабая героиня живет в мире онемевших (сравним: «Наши речи за десять шагов не слышны…») агрессивных существ. Таковы мужчины-рыбы. (Сравним с одичанием в антисталинском стихотворении: «Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет…».) Мужчины сами по себе агрессивны и плотоядны, а теперь они еще и онемели – налицо деградация, как в стихотворении «Ламарк». Слабой, нежной героине приходится жить в таком мире и как-то «усмирять» вожделеющих ее плоти чудовищ. Но не только пыхтение рыб представлено в четверостишии. Заметим, что в концовке каждого стиха мы встречаем здесь набор звуков и букв все того же имени: имени той, чей удел – раздавать «полухлеб» своей «плоти»:

плавникАМИ

нА возьМИ

РтАМИ

нАкоРМИ

(Еще раз заметим: мы сознаем, что, например, в слове «накорми» первый гласный звук при произнесении редуцируется.) В третьей строфе автор возвращается к описанию героини, и ее имя снова начинает звучать в строке:

МЫ не РЫбы кРАсно-золотЫе

(Примем во внимание и возможное старое произношение: «золотЫЯ»; отзывается имя Мария и в другом возможном произношении – «золотЫИ».) В четвертой строфе портрет героини дорисовывается. Первый стих четверостишия снова начинается с первого слога имени Мария (причем «а» ударное), но к этому дело не сводится:

МАком бРовки Мечен путь опАсный…

что же Мне, как янычАРу, люб…

Автор книги не хочет сказать, что Мандельштам сознательно «вставлял» имя Мария в свое стихотворение. Но так или иначе оно присутствует в звуковой ткани «Мастерицы…».

Итак, женщина предстает у Мандельштама в двух ипостасях: соблазнительницы-губительницы и милосердной спасительницы, подательницы помощи (той стороны женской натуры, которая отражена в образе девы Марии). Способность к сочувствию была в полной мере присуща Марии Петровых. И это не было только чувство – ее добро было деятельным.

«…Даром сострадания она владела редкой силы, – утверждает Ю. Нейман. – Она не была сентиментальна, иногда даже как будто суховата, резка, не жалела людей по пустякам. В ней не было никакой “обтекаемости”. В оценках людей она была сурова. Но, когда у хорошего человека случалось настоящее горе, она приходила на помощь, находя слова, которые так трудно подыскать и которые так нужны человеку в самый тяжелый его час… <…>

А сколько добра сделано ею втайне, скрытно от всех!..» [459]

Мандельштам, который, несомненно, был наделен в определенной мере провидческим даром – он «угадывал» людей, – сумел почувствовать эту особенность характера М. Петровых, и это нашло отражение в «Мастерице виноватых взоров…». «Гибнущим подмога» – это, конечно, приводит на ум одну из богородичных икон «Взыскание погибших». (Празднование иконы «Взыскание погибших» – 5 февраля, по новому стилю – 18 февраля. Стихотворение Мандельштама датировано 13–14 февраля. Может быть, такое совпадение неслучайно?)

Слова «наша нежность» мы понимаем как «наша женская нежность»; строка из последнего четверостишия откликается на стих из третьего («наш обычай сестринский…»), «закрепляет» и усиливает его значение.

Неоднознакен в стихотворении и «водный» мотив. «Утопленница-речь» влечет за собой водные ассоциации и вызывает воспоминание об использовавшейся в средневековой султанской Турции казни: бросание осужденных в зашитых мешках в море – к рыбам «красно-золотым». Глаза у Марии Сергеевны, как упоминалось выше, были карие. Может быть, эта черта ее внешности и спровоцировала восточный мотив и превратила ее в стихах в «турчанку»?

Но тема воды в то же время связана с «богородичной» темой. Ю. Левин пишет: «Привлечение более специальных данных, например, связанных с мифологическим наполнением тем воды, влаги, рыб, или учет того, что “Мария – гибнущим подмога” – перефразировка названия одной венецианской церкви, – внесло бы дополнительные нюансы в осмысление стихотворения» [460] .

Храмы в честь Богородицы, одно из имен которой в западной традиции Maris Stella (морская звезда), стоят в целом ряде портовых городов (например, в Марселе: храм Нотр-Дам де ля Гард с десятиметровой фигурой Девы Марии – покровительницы моряков; за это указание благодарим Ю.Л. Фрейдина).

Мы знаем о том, насколько щепетилен был Мандельштам в обращении с именами, с введением имени в открытом, явном виде в свои стихи; в то же время мы знаем, что он «спрятал» имена адресаток в стихотворениях, посвященных Цветаевой и Лиле Поповой. Автору данной книги кажется поэтому, что вариант строки «Наша нежность – гибнущим подмога» – более «мандельштамовский»: ведь в скрытом виде имя в стихи уже вплетено, его незачем выпячивать – оно растворено в звучании стихотворения.

Да, в шуточном выше процитированном стихотворении «Мне вспомнился старинный апокриф…» имена Мария и Иосиф вводятся открыто в рамках псевдоевангельского сюжета. Но то эпиграмма, шутка, нечто несерьезное. Другое дело – «Мастерица…».

Стихотворение о любви, в котором «водный» мотив сочетается с неуверенной надеждой на спасение – не отсылает ли оно опять-таки к Михаилу Кузмину, на этот раз к его прозе? Мы имеем в виду роман «Плавающие путешествующие» (1915), где также находим любовную тему в единстве с «водными» ассоциациями и идеей спасения (само название романа взято из молитвы – Мирной, или Великой ектении):

«Лелечка… продолжала:

– И мы ничего не строим навсегда… Мы всегда странствуем… Мы всегда плавающие.

– Да, да… но плавающие – это те, у кого есть рулевой, а если ты, обхватив склизкое бревно, носишься по морю, какое же это плавание?

– Наш рулевой – любовь, о которой не может быть двух мнений» [461] .

Московское зимнее увлечение Марией Петровых вызвало, видимо, в сознании Мандельштама образ входившей в круг Михаила Кузмина Ольги Арбениной и сами стихи Кузмина, в которых любовь неожиданно посещает поэта в зимнюю пору. Мотивы сна и страха из приведенного выше стихотворения Кузмина также, думается, получили отражение у Мандельштама (конечно, в ином значении); сравним: «Он спит, мой гость…», «Не мне будить его…», «Я жду, я жду: мне страх вздымает грудь…» (третья цитата – стоящий на значимом месте, предпоследний стих у Кузмина) – и один из заключительных стихов у Мандельштама: «Надо смерть предупредить – уснуть». Стих о сне – предупреждении смерти, уходе от грозящей насильственной смерти, видимо, отражает мысли о самоубийстве как свободном выборе ухода из жизни – и, очевидно, связан с известным монологом Гамлета, в котором герой Шекспира размышляет о возможности самоубийства: «Быть иль не быть… Умереть, уснуть». (Арестованный в мае 1934 года Мандельштам попытку самоубийства совершил – вскрыл вены.)

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});