Цмцерон - Пьер Грималь

Совещания с магистратами и видными гражданами Тарса задержали Цицерона до первых дней января, затем он выехал в Лаодикею, куда прибыл 11 февраля, выслушал здесь жалобы жителей Кибиры и Апамеи и других греческих городов, не входивших в собственно Киликию — туда он вернулся лишь 7 мая. От этих месяцев сохранилось сравнительно немного писем, но и по ним можно составить себе представление о том, чем приходилось заниматься проконсулу. Особенно примечательно одно дело, показывающее, какими приемами пользовались римские дельцы для эксплуатации провинций. В Таре к Цицерону приехал некий Скапций, горячо ему рекомендованный Марком Брутом. Вместе с другим римским богачом, Матинием, Скапций просил Цицерона заставить жителей кипрского города Саламина выплатить наконец деньги, которые они заняли у обоих дельцов. Постепенно Цицерон выяснил, что настоящий кредитор, скрывающийся за спинами Скапция и Матиния, Брут. Деньги саламинцы взяли под 48 процентов в 56 году, вскоре после присоединения острова к Риму. Выплатить такую сумму город не мог. Чтобы принудить жителей к уплате, Аппий Клавдий назначил Скапция префектом с подчинением ему конною отряда, который был размещен на острове и вводил жителей в новые расходы. Саламинцы все же платить отказались. Скапций явился к Цицерону с просьбой возобновить его назначение и продолжить полномочия командования конным отрядом. Цицерон отказал, вызвал саламинцев, и тяжба развернулась перед его трибуналом. Скапций требовал двести талантов. Граждане Саламина утверждали, что сумма долга составляет сто шесть талантов. Они заявили, что теперь в состоянии вернуть долг, так как Цицерон существенно сократил так называемый преторский налог — сумму, которую города по традиции выплачивали каждому новому наместнику, чтобы тот в зимнее время не ставил к ним войска на постой. Так что у них собралось достаточно денег, чтобы выплатить долг, что саламинцы и предлагали сделать; в случае же отказа Скапция они намерены передать деньги на хранение в храм, что означало запрещение взыскивать проценты. Решение граждан Саламина казалось вполне справедливым, однако Цицерон его не утвердил. С правовой точки зрения не все здесь было ясным, о долгах провинциалов существовало несколько сенатусконсультов, противоречивших друг другу. Примешалось, правда, еще одно соображение, которое скорее всего и решило дело: Скапций открыл Цицерону, что действует по поручению Брута, и положение получилось чрезвычайно сложное. Брут был зятем Аппия Клавдия, так что, оказывая давление на саламинцев, прежний наместник защищал свои семейные интересы. Между тем мать Брута Сервилия, как мы уже говорили, бралась устроить брак Туллии с Руфом, чего Цицерон очень хотел. Что оставалось делать?

В длинном письме Аттику, написанном еще из Лаодикеи в начале мая, Цицерон рассказывает, чем руководствуется в своей деятельности. Первым шагом было заставить выборных магистратов города возместить казне полисов деньги, которые они оттуда щедро черпали для своих личных нужд. Подобная практика была широко известна, и потому оказалось достаточно простой просьбы наместника — магистраты без всякого протеста вернули деньги, которые заимствовали на протяжении десяти лет, и казна уплатила откупщикам все, что им причиталось. Все оказались довольны. К тому же Цицерон, как уже говорилось, фактически отказался от преторского налога, ограничив свои расходы официальными субсидиями, которые выплачивал ему сенат. Все это дало возможность царю Ариобарзану выплатить Помпею хотя бы проценты с той суммы, которую был ему должен; всю сумму Помпей и не требовал и сообщил, что пока в ней не нуждается. Но дело о долге саламинцев все еще оставалось нерешенным. Цицерон считает, что строго придерживался закона, в частности, когда отказал Скапцию в конном отряде. Он вспоминает, что творилось при Аппии Клавдии: солдаты отряда Скапция вели себя нагло и грубо, а однажды заперли членов городского сената в зале заседаний и держали в осаде так долго, что некоторые умерли от голода. Подобные вещи, пишет Цицерон, терпеть нельзя, даже во имя интересов политического союзника. Он уважает Брута и надеется на его одобрение. И уж, конечно, его должен одобрить Катон!

Цицерон не без юмора говорит о бесспорном своем достоинстве — простоте жизни. Встает он каждый день рано, на заре, как когда-то в молодости, выслушивает посетителей любезно и внимательно, без малейшей спеси, столь принятой у римских наместников. В роли судьи опирается одновременно на свои специальные познания (как-никак он опытный юрист и судебный оратор!) и в то же время стремится быть милосердным. Вынужденный, в сущности, выполнять обязанности царя, он старается быть «добрым царем». Цицерон хорошо помнит, что полисы Азии долго находились под управлением Селевкидов или Атталидов; они привыкли соотносить монарха с тем идеальным его образом, который создал, например, Ксенофонт, изображая Кира; в них живо идейное наследие эллинизма, и римскому наместнику следует с этим считаться. Сам Цицерон читает «Киропедию» столь старательно, что кодекс оказался совершенно истрепанным. Приходится действовать в стране, где нет ни сената, ни общепровинциального народного собрания, где монархический элемент цицероновской идеальной общины приобретает особое значение. Он рад, что может реализовать его на практике, но оставаться в провинции слишком долго, продлевать установленный сенатом официальный срок наместничества, тридцатое июля будущего года? — никогда!

Даже и здесь, в Киликии, имя Помпея у всех на устах. В Риме, кажется, отнеслись всерьез к вторжению парфян и единодушно считают, что отразить его призван Помпей. Сам он пишет Цицерону, что готов взять на себя эту миссию. Однако великий Помпей весьма хитер, и скорее всего это лишь маневр: под предлогом предстоящей войны на Востоке он «занял» у Цезаря два легиона, то есть накануне вооруженного конфликта сената с Цезарем по возможности ослабил его галльскую армию. На Востоке положение тоже какое-то смутное. Приходит весть, что парфяне перешли Евфрат, почти тотчас следом — опровержение. Бибул преисполнен зависти к успехам Цицерона и держит себя так, будто наместника Киликии вообще не существует. Систематически пишет о положении в провинции пропретору Азии Минуцию Терму, а Цицерону не пишет, хотя уже в силу географического положения Киликии наместнику ее знать о передвижениях врага было бы несравненно важней, чем Минуцию. Давний заклятый враг Цезаря Бибул не желает руководствоваться при управлении провинцией Юлиевым законом, который Цезарь провел в пору своего консульства. Бибул ничего не забыл и ничему не научился, он противостоит Цезарю все так же упорно, как в год совместного их консульства, и к Цицерону недоброжелателен, видимо, потому, что знает о дружеских отношениях между наместником Киликии и Цезарем. Цицерон на всякий случай уже с начала лета принимает необходимые военные предосторожности и в то же время исподволь готовится к отъезду из Киликии. Вести из Рима попадают к нему с опозданием на несколько недель, и ему трудно правильно оценивать развитие отношений между Цезарем и сенатом, которые день ото дня становятся хуже. Молодой Целий Руф, друг Цицерона, которого он защищал от обвинений Клодия, сообщает в начале августа с полной определенностью: Помпей желает, чтобы Цезарь, прежде чем вновь стать консулом, передал преемнику свою армию, Цезарь же отказывается сделать этот шаг, ибо видит в галльских легионах единственную силу, способную защитить его от происков врагов. Целий ясно понимает, какой предстоит выбор. Что предпочесть? Законность? Но воплощением законности станет Помпей, к которому Целий не питает ни малейших симпатий. Цезарь — нарушитель закона, роль, конечно, далеко не привлекательная, но «если в смутные времена надлежит, пока дело не дошло до вооруженной борьбы, следовать нравственным правилам, то, когда война началась и идут военные действия, следовать приходится за тем, кто сильнее...». Перед тем же выбором в самом близком будущем станет и Цицерон. Пока что «государственный переворот» произошел не в Римской республике, а в семье Цицерона, и узнал он об этом гораздо позже, чем надо бы. Треволнения, в которых пребывала Туллия в связи с выбором мужа, кончились совершенно неожиданно: она избрала не Сервия, а Публия Корнелия Долабеллу, он был моложе ее на 10 лет и только что развелся с женщиной, тоже его старше, на которой, как говорили, женился из корыстных соображений. Долабелла пользовался самой дурной славой. В одном из писем Цицерон напоминает, что некогда дважды защищал его в суде от обвинений в убийстве; ни о первом, ни о втором процессе нам ничего не известно. Долабелла родился около 69 года, и в описываемое время ему шел двадцатый год. Чтобы как-то выделиться и укрепить свое положение, он выступил с обвинением Аппия Клавдия, едва тот вернулся из Киликии, в оскорблении величия римского народа. Обвинение было предъявлено в последние месяцы 51 года. Брак с Туллией состоялся в июле следующего. Мало что могло быть Цицерону столь неприятно, как брак дочери с обвинителем человека, чьей благосклонности он так долго и упорно добивался. Аппия Клавдия только что избрали цензором, он прислал Цицерону письмо, где поздравлял с замужеством Туллии; в ответном письме Цицерон счел необходимым объясниться: сначала он пишет, что ничего не знал о готовящейся свадьбе; потом спохватывается — даже если бы я о ней знал, говорит он, и если бы находился в Риме, я все равно одобрил бы этот союз по одной простой причине: его желали Туллия и Теренция. Как видим, нет оснований считать, будто Цицерон устроил брак Долабеллы с Туллией ради своих политических выгод. Долабелла был слишком молод, рассчитывать на его влияние не приходилось. Лишь гораздо позже, когда Долабелла стал союзником Цезаря, Цицерон мог надеяться, что он сумеет защитить жену и тещу от опасностей, если войска Цезаря вступят в Рим.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});