Олимпия Клевская - Александр Дюма

— Королева поддержит его, мы же придадим побольше уверенности королеве.

— Нет ничего легче. Речь идет лишь о…

— … о том, чтобы окружить его величество добрыми примерами, вместо того чтобы предоставить ему наблюдать грехи всех сортов; вам ведь небезызвестно, милейший герцог, что надумал этот отвратительный старый священник, желая просветить короля ввиду приближения его свадьбы.

— Нет, я ничего не знаю, маркиза, и вы бесконечно меня обяжете, рассказав мне об этом, если только это дело не из числа тех, которые можно рассказывать лишь служителям Церкви. Впрочем, в ваших устах все это сильно выиграет.

— Э, герцог, вы сейчас сами увидите…

— Вы меня прямо в дрожь вгоняете.

— Флёри вступил в сговор с Башелье, камердинером. Они заказали знаменитому художнику изобразить в двенадцати картинах всю как есть историю бракосочетания одного из патриархов.

— Ах, вот оно что! Знаете, это ловко придумано.

— Поразительная живопись, герцог!

— Вы видели эти картины, маркиза?

— Ну, сквозь мою вуаль… так, мельком… Дошло до того, что бедный малютка-принц, лет пять-шесть тому назад горько плакавший, когда ему угрожали в виде наказания уложить его в постель к инфанте…

— Дошло до того, что бедный малютка-принц ныне стал отцом семейства… Э, маркиза, из чего вы исходите, позволяя себе укорять господина де Флёри за эти картины? Без этих живописных творений у нас еще не было бы сейчас предполагаемого наследника престола. Что ж! Этот достойный пастырь следует заветам Церкви, оберегая интересы монархии.

— Ну, а я заявляю, что нахожу это чудовищным.

— Черт побери! Должен вам сказать, что на его месте я бы действовал точно так же… впрочем, нет, нет, я приставил бы к королю наставника, чтобы тот давал ему сладостные уроки, и для этой задачи избрал бы вас.

— Вот, опять вы болтаете вздор, вместо того чтобы говорить серьезно. А между тем, мой дорогой герцог, положение стоит того, чтобы взять на себя этот труд.

— Да, маркиза, да, я понял ваш замысел: двор молодого короля вы хотите превратить в подобие двора покойного короля-старца; таким образом Людовик Пятнадцатый будет исполнять роль Людовика Четырнадцатого, королева станет госпожой де Ментенон, господину герцогу придется сыграть Летелье, а вы изобразите отца Лашеза, не так ли?

— Почти так, лишь бы без его старческих немощей.

— Э-э, маркиза, вам нужно было очень поверить в мое полное перерождение, чтобы явиться ко мне с подобными предложениями.

— Да, я на это рассчитываю, потому что вы и в самом деле изменились. Я рассчитываю на это, ибо вы были слишком легкомысленным, чтобы не стать серьезным, слишком достойны порицания, чтобы не стать сдержанным.

— Маркиза, подскажите, как мне себя вести.

— Не премину, а также обрисую вам будущие выгоды.

— Я весь внимание.

— Вам следует завтра явиться на игру у королевы. Что я говорю — завтра? Сегодня, ведь уже половина третьего ночи.

— Пусть так; это было и мое собственное намерение, маркиза.

— Ваше появление произведет необычайное впечатление.

— Сказать по правде, я на это немножко рассчитываю.

— Вот не знаю, очень ли королева к вам благосклонна?

— На сей счет могу вас просветить. Я знаю, что она меня не жалует.

— Вы постараетесь, чтобы она изменила свое мнение на ваш счет: вам все дается легко, стоит только захотеть.

— Попробую. Она полячка, а я буду немцем, мы прекрасно столкуемся.

— Отлично. Как только поладите с королевой, начинайте превозносить перед королем ее совершенства; таким способом вы с ним быстро подружитесь, герцог.

— Да, если он найдет меня забавным.

— Вы будете его забавлять.

— Берегитесь: это то, что трудно делать нравственно.

— Прежде всего он любит охоту.

— Хорошо, но нельзя же охотиться целыми днями и тем более ночами.

— Он любит садоводство.

— Да, знаю, господин де Флёри приохотил его к растениям: король обожает салат-латук, смотрит, как он растет, как вянет. Но я никогда не смогу копать землю и обирать с латука гусениц. А чтобы принудить меня к выращиванию гвоздик, понадобилось бы еще одно — четвертое — заточение в Бастилию, тут бессилен даже пример Великого Конде.

— Будете рассказывать ему анекдоты.

— Я их все позабыл.

— Так придумайте новые.

— Видите ли, маркиза, в мире есть всего три предмета, которые во все времена развлекали королей.

— Какие же это предметы?

— Вспомните Людовика Четырнадцатого, вот уж был король, который в молодые годы поразвлекся, да так замечательно, что в старости его уже ничто больше развлечь не могло. Что ж! Людовик Четырнадцатый любил больше прочего женщин, войну и безумные траты.

— Герцог! Герцог!

— Вы мне возразите, что королева слишком ревнива, чтобы допустить женщин, слишком нежна, чтобы допустить войну, и слишком бережлива, чтобы допустить траты.

— Вы так полагаете?

— Без сомнения. Разве у этой добрейшей принцессы нет обыкновения, прежде чем что-нибудь купить, спрашивать: «Сколько это стоит?»

— Она спрашивает, сколько это стоит, потому что Флё-ри спрашивает: «Сколько это стоило?»

— Что с того! Я все же выступаю в роли оракула.

— И каков ваш вывод?

— Я заключаю, что позабавить короля было бы весьма трудно, маркиза.

— Ах, черт возьми, еще бы не трудно, если вы просто так придумываете себе эти трудности и не желаете принимать в расчет характер каждой из них, если откажетесь признать, что Людовик Пятнадцатый уже укрепился в своем благонравии и весь проникнут чувствами доброго буржуа, пекущегося лишь о потомстве и благополучии в семейном кругу, наконец, если вздумаете мерить короля на свою мерку. Ах, герцог, герцог, не всякий к семнадцати годам уже удостоится Бастилии!

— Прекрасно! Теперь вы меня браните.

— Э, совсем наоборот, я вам льщу, и даже слишком; ну же, полно вам упорствовать, и, главное, довольно парадоксов.

— Я покоряюсь, сударыня.

— Итак, вы согласны поддерживать королеву?

— Я буду твердить королю, что из всех женщин лишь она способна развеять скуку.

— И вы согласны забавлять короля?

— Да, если вы не станете меня ограничивать в выборе забав.

— Я вас ограничу в одном: никакой иной любви, кроме супружеской. Вот и все.

— Оставим это, маркиза, оставим; все это ваше дело, а не мое. Мужчина может сколько угодно разыгрывать добродетель перед женщинами, что называют хорошим тоном, но перед мужчинами — то же самое уже зовется лицемерием; право же, маркиза, оставим это.

— Стало быть, вы не хотите, чтобы вас сделали министром или в одно прекрасное утро послали во Фландрию, где вас ожидал бы маршальский жезл?