Смерть и прочие неприятности. Opus 2 (СИ) - Сафонова Евгения

— Лжешь, тварь.

Одинокий, полный ненависти голос разнесся над толпой звонко, как пощечина.

Айрес посмотрела на того, кто проталкивался к помосту сквозь сбитых с толку людей — и мысок ее туфли завис над первой ступенькой короткой лесенки.

— Вы подлая, лживая, двуличная тварь, Ваше Величество, — сказал Эльен, поднимая над головой книгу в старой, истрепанной веками коже. — Потому что вы поможете ему лишь одним способом — кинжалом в сердце. И вам это прекрасно известно.

— Если что, именно это я и подразумевал под глупостями.

Ева не ответила. Хотя слышать голос Мэта в кои-то веки было приятно. Всяко приятнее, чем шепот смерти впереди и хруст костей под ногами: она старалась переступать через тех, кому не суждено было сегодня покинуть праздник, но их было так много, что прикрывающая кости одежда почти закрыла собой и брусчатку, и снег.

До трибуны оставалось немного. Едва ли тридцать шагов. Ее отбросило дальше, чем тех, кто стоял на земле — наверное, из-за того, что в момент призыва она весила чуть тяжелее воздуха, — но не настолько далеко.

Очень маленькой, очень трусливой части ее хотелось бы, чтобы этих шагов было больше.

— Ты обещала…

— …не творить глупостей? Прости, соврала. Скрестила пальцы за спиной. Не говори, что не заметил.

Двигаясь сквозь море влекущего света, Ева думала о странных вещах. Например, что это не так уж плохо — закончить жизнь на фортиссимо. И, наверное, даже в мажоре. Чакона Баха, да и только. В оригинальном скрипичном варианте ее завершала пустая квинта — мажор, минор, дорисовывай сам. Учитывая, что во времена Баха мажор звучал устойчивее, он напрашивался, но маленькой Еве нравилось дорисовывать минор. Она вообще любила трагедии… когда-то. Их легко любить, когда ты толком не понимаешь, что за ними стоит, а в твоей жизни чертовски мало вещей, по-настоящему трагичных; родители морщились и убегали от страданий и крови на экране или книжных страницах, а она внимала этому взахлеб.

От воспоминаний Ева почему-то улыбнулась — в ситуации, меньше всего располагавшей к улыбкам.

Надо же, какие глупости лезут в голову, когда остаются последние шаги до небытия…

— Ты всерьез думаешь, что эта идиотская затея сработает? — за привычной демонской издевкой сквозила легкая паника. — Ты труп, если забыла. Тебе нечего ему предложить.

— Я попытаюсь.

Вместо ткани и костей ноги ощутили ледяную брусчатку — перед самой трибуной откуда-то возник просторный прямоугольник, чистый даже от снега. Лишь когда он остался позади, Ева поняла: совсем недавно здесь высился помост для почетных гостей.

А у риджийцев, похоже, всегда наличествовал козырь в рукаве…

— Ты ведь не хочешь умирать!

— Смерть — друг наш, а не враг. Ты сам говорил.

Когда-то эти слова казались ей еще одной издевкой. Сейчас — добрым советом.

Интересно, видят ли ее снаружи? Едва ли: крохотная белая фигурка в белом свете, густом, почти непроглядном. Наверняка Айрес заметила, как она пробивалась к трибуне, но это ничего не изменило. Теперь девчонка, из-за которой все планы королевы едва не полетели к чертям, вряд ли могла казаться ей опасной. Айрес позаботилась о том, чтобы Люче превратились в кусок светящегося железа, и ей точно не докладывали о нежданном гномьем великодушии. Даже знай королева, что клинок, способный умертвить вместилище бога, остался при ней, едва ли это ее взволновало бы: она мерила все немножко другими категориями — и наверняка не думала о дурацких старых песнях. И Ева не походила на девочку, способную убить того, кто любит.

Она и сама не знала, сможет ли сделать то, что должна сделать, если Мэт окажется прав.

— Есть вещи куда хуже смерти. Например, предательство. Эгоизм. То, что я сделала с человеком, которым восхищалась, потому что не хотела умирать. — Она замерла перед трибуной, запрокинув голову. — Спасибо за урок, Мэт. Тогда я боялась. Теперь — не боюсь.

Фигуру того, кто стоял в центре гексаграммы, не было видно даже отсюда. Все заслоняло белое сияние, которым полыхали границы круга, судорожно пытавшиеся удержать внутри чудовищную силу, пойманную в капкан из крови, заклятий и рун. Лишь крылья — огромные, размашистые, шире не только круга, но и трибуны — теперь можно было разглядеть отчетливо до рези в глазах.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Наверное, если б Ева могла чувствовать хоть что-то, она бы и правда ее ощутила.

Тихий, внезапный смешок раскатился в ушах одновременно с тем, как Ева шагнула на первую ступеньку, перешагнув через разбитые, выпавшие из рук музыкантов скрипки, лютни, флейты.

— Спасибо за веселье, златовласка. — Она никогда не думала, что голос Мэта может звучать умиротворенно — в тон тому, что мерцало в ее душе. — Занятное у нас вышло шоу. Заканчивай его, как считаешь нужным.

Ева снова улыбнулась. Несмотря на все плохое и хорошее, что ей сделали; а, может, благодаря этому, ведь хорошее все-таки было.

Если бы не Мэт, ее — единственной, кому под силу пройти сквозь смертоносный свет, чтобы закончить эту историю совсем не так грустно, как она могла бы закончиться — сейчас бы здесь не было. Как и Люче в ее руках.

— Досмотришь конец из Межгранья, — сказала она, поднимаясь навстречу финалу. — Думаю, там тебя уже заждались.

— Не могу сказать, что соскучился по товарищам.

— Прощай, Мэт.

— Если что, я всегда за то, что шоу должно продолжаться, но…

— Вон. Из моей. Головы.

Когда Евины босые ноги коснулись расколотого мрамора наверху, она не слышала ничего, кроме шепота света: шепота, твердившего, что она сполна заслужила все, что сейчас произойдет.

Жизнь за жизнь. Ее — за жизни всех глупых мальчишек, которых она не смогла спасти. Лешки. Герберта. Кейлуса, лелеявшего в душе обиженного ребенка, которому так и не дали вырасти.

Она чувствовала, как ее зрачки впитывают белизну, выжигавшую все сожаления.

Я хотела вернуться, Дин, подумала она, прежде чем шагнуть за сияющую границу. Правда хотела.

Надеюсь, ты поможешь маме бросить курить.

— Дневник Берндетта, — сказал Эльен, пока сотни глаз вглядывались в книгу, что призрак держал над головой. — Который хранился в королевской сокровищнице, в шкатулке, что может открыть лишь законный король. Который ты хранила. Все это время. Все эти годы.

Лицо Айрес осталось спокойным и уместно скорбным.

— Вижу эту вещь впервые в жизни.

— Берндетт никогда не призывал Жнеца! — чтобы перебить ропот, всколыхнувшийся над толпой после подобного кощунства, Эльену пришлось почти кричать. — То, что все тогда увидели на площади, было представлением, спектаклем, вдохновившим керфианцев пойти за ним, объединиться, сбросить путы! Он видел призыв своими глазами, он сумел воспроизвести его досконально, сплести иллюзию столь блестящую, чтобы ни у кого не осталось сомнений — Жнец действительно снизошел в тело смертного у них на глазах! Он прочел Мертвую Молитву, и даже следившие за ритуалом магическим зрением увидели его окруженным невероятной, несомненно божественной силой… только гексаграмма, которую он чертил, могла удержать внутри силу, дарованную ему богом, но не силу самого бога.

Многие в этот момент смотрели на призрака, на вещь, которую он держал в руках. Но Мирана смотрела на Айрес — только на нее.

Свергнутая королева владела собой лучше, чем кто-либо из живущих, но от Мирану не укрылось, как перед следующим ответом пальцы ее чуть дрогнули: точно в мыслях их обладательница смыкала руки на чьем-то призрачном горле.

— Эльен, у нас нет времени на безумные теории. — Не опуская рук, Айрес чинно шагнула на лестницу, чудом не путаясь в длинной юбке, подобрать которую у нее не было возможности. — Твой господин нуждается в помощи, и я…

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

— Берндетт пытался совершить призыв. Но его держало на этой земле слишком многое, а Жнеца может призвать лишь тот, кто ради столь высокой цели готов преступить через все! Его соратники тоже пытались — и умирали, или сходили с ума, или попытки их оставались безуспешными… пока Гансер, вернейший его друг, талантливейший сподвижник, не предложил внести в заклятие еще одно изменение. — Призрак открыл книгу с резкостью, не совсем дозволенной при обращении с таким раритетом, как утраченный дневник самой знаковой фигуры в истории Керфи. — Он предположил, что в одиночку с призывом не справиться ни одному смертному. Ты умираешь, если тебе не хватает на это сил, или разум твой не выдерживает прежде, чем ритуал доводится до конца… Но если создать нерушимую ментальную связь между двумя, связь, подобную той, что соединяет некроманта с его слугой… если эта связь будет до последнего держать призывающего в этом мире, ритуал сработает — и прежде, чем совершить свою попытку, Гансер принес Берндетту клятву вассала.