Сердце огненного острова - Николь Фосселер

«Сифилис, – со вздохом проговорил, наконец, ван дер Линден и забарабанил пальцами по крышке письменного стола; другой рукой он теребил пышные усы. – Вы выдвигаете тяжкое обвинение, Моленаар. Надеюсь, вы это понимаете?»

Ян понимал это давно, еще когда консультировался у двух адвокатов в Батавии и у одного в Бейтензорге насчет условий возможного развода. Тогда Йеруну было несколько месяцев, а Мелати ходила беременная ребенком Винсента. Тогда никто не захотел обвинить офицера Королевской Нидерландской Индийской армии в том, что он заразил сифилисом жену и, возможно, своего ребенка. Такое обвинение стало бы позором не только для упомянутой персоны, но и для армии, для всего общества. Оно было более тяжким, чем разврат, мошенничество или домашнее насилие. Такой позор пал бы и на Грит, сделал бы ее изгоем; вероятно, даже неверной женой – ведь разве не женщины чаще всего переносили эту болезнь?

«Моленаар, вы не принесете пользы ни себе, ни нашему обществу, если обратитесь с этим вопросом к властям. Да еще с тем, что вам было рассказано конфиденциально. Ведь вы знаете, что миссионеры стоят в самом низу колониальной иерархии».

Ян откинулся на спинку стула и вытянул перед собой ноги; провел обеими руками по волосам, взъерошил их и сцепил пальцы на затылке. В ночи снова хрипло закричала птица, кажется, в полете – крики то приближались, то удалялись. Это был жуткий, почти зловещий звук, почти как карканье ворона, только более звучный и низкий.

«Разумеется, он посадил молодую даму под арест, а разве он должен был оставить ее в том доме? Не придавайте этому слишком большое значение. Бейеринка я знаю только с чужих слов, но он кажется мне слишком… ну, ретивым. Он молод, ему еще предстоит заработать служебные отличия, и, прежде всего, он, конечно, мечтает выбраться из Кетимбанга. По моим оценкам, никакого суда не будет, как ни жаль ребенка».

Слишком маленьким, слишком легким появился Йерун на свет, но здоровым. Однако страх остался. И когда была зачата и родилась Ида. Словно злая фея, ожидающая у края колыбельки шанса забрать ребенка, грозная тень болезни лежала на доме в Конингсплейне. Грит с тревогой наблюдала на Йеруном и Идой; при любой болезни, заболит ли голова или суставы, она впадала в панику и мчалась к врачу, к тому самому, заслуживавшему доверия, который определил у нее сифилис. Но иногда она смотрела на детей с каким-то страхом, словно перед ней были оборотни, и часто уклонялась от их навязчивой ласки, словно она была ей неприятна. И все это время Грит и Винсент поддерживали свою блестящую репутацию, участвовали во всех гала-приемах, балах, военных парадах, приглашали гостей к себе на рейстафел. Их брак больше напоминал секретный пакт, и Ян был тоже в числе заговорщиков; брак опирался на любовь и страсть, бурную и переменчивую. Болезнь и забота о детях привязывали их друг к другу и разжигали страсть. Их жизнь можно было сравнить с дикими танцами на вулкане, который мог взорваться в любую минуту.

– Грит, что же ты наделала? – вырвалось у Яна. Он расцепил пальцы и со стоном потер лицо.

«Я думал, что вылечился, – как-то сказал ему Винсент за стаканом крепкого виски и сигарой. – Меня лечили ртутью, все симптомы исчезли, и доктор заявил, что я здоров. Могу жениться. Вероятно, доза была слишком низкая», – добавил он, пожав плечами. Сулема, считавшаяся чудодейственным средством от сифилиса, если ее принимать в больших дозах в течение длительного времени, могла привести к постепенному отравлению организма, а при передозировке и к смерти. Даже взрослого пациента.

Ян порадовался, что доктор Деккер был еще молод и неопытен и наверняка не видел много случаев заболевания лихорадкой Денге, тем более у белых детей. Да на его участке почти не было европейцев. И, прежде всего, Ян порадовался, что все это почти не затронуло Иду.

«Ты давала им ртуть, Грит? – тихо спросил он недавно, взяв Маргарету за руку. – Скажи мне, Грит – ты давала ртуть Йеруну и Иде? – Она лишь молча мотала головой и тихонько всхлипывала. – Грит, ответь мне!»

«Мелати, – как-то раз прошептала она. – Это была Мелати. Мои дети на ее совести». Он еще крепче сжал ее руку, и ему показался грозным собственный голос. «Неправда! Скорее всего, она получила ртуть от тебя, и это ты поручила ей давать ртуть детям!» Из ее плотно сжатых губ вырвался тихий и жалобный стон. «У него была такая высокая температура, какой еще не бывало. Часто все начинается с температуры – так говорил мне мой врач. – Потрясенный, Ян обнял ее и крепко прижал к себе. – Я хотела его спасти, Ян, – рыдала она на его плече. – Я только хотела спасти моего мальчика. Спасти нас всех».

С тяжким вздохом Ян убрал руки с лица. Он отодвинул стул, встал и начал ходить взад-вперед по комнате.

«Сомнительные обстоятельства будут толковаться в пользу обвиняемой, – сказал ван дер Линден. – По вашим словам, это молодая, ничем не запятнанная нидерландка. А еще под сомнением была туземная бабу, которая сама лишила себя жизни от стыда и вины. Некрасиво и не по-христиански, но такова уж тут жизнь».

Вероятно, Деккер насторожился лишь после смерти Мелати. Отравилась ли она ртутными парами? Приняла ли ртуть сама, по своей воле, потому что не вынесла чувства вины, когда поняла связь между смертью Йеруна и порошком, который должна была ему давать? Или Грит дала ей ртуть, насильно или тайком, чтобы Мелати не выдала свою хозяйку? Ледяной ужас пополз по спине Яна, под зловещие крики ночной птицы у него встали дыбом волосы.

С веранды доносились приглушенные голоса ван дер Линдена и его супруги. Ян жил у них, в их доме на окраине Бейтензорга; на свое скромное жалованье он не мог себе позволить собственный дом, тем более такой просторный, с большим садом. На будущий год, когда супруги ван дер Линден уедут в Нидерланды, дом станет его. Его и Якобины.

Он окинул взглядом комнату, широкую кровать и набитый до отказа книжный шкаф и снова посмотрел на освещенный письменный стол и ночной мрак за окном. Сейчас там вырисовывались чернильные контуры делоникса королевского, огненного дерева, а днем открывался вид на вершину вулкана Геде. Он уже решил, что в этой комнате будет детская, потому что тут более-менее прохладно даже в сильную жару.

Губы Яна растянулись в улыбке, когда он подумал о Якобине. Вспомнил их первую встречу, когда она пряталась вместе с Идой за кустом гортензии, так самозабвенно, так простодушно. Смущенно и неуверенно стояла она перед ним, но при этом была такой прелестной – высокая и стройная, словно ива, со слегка растрепанными светлыми волосами. С грубоватым лицом, обладавшим своеобразной красотой. Красоту ей придавали глаза, живые, любознательные глаза. В них отражалась ее душа. Да, у Якобины красивые, одухотворенные глаза. И удивительно красивый рот, особенно когда она смеется, а губы мягкие, словно бархат. Он вспоминал тот вечер на веранде, когда она сидела с ним в ночной рубашке и халате, и тот день, когда он воткнул ей в волосы цветок плюмерии, и их прогулку по Глодоку. Часто вспоминал он их первый поцелуй под дождем в день королевских торжеств и все последующие поцелуи, а если позволяло время, шел в Ботанический сад к дереву кананга, прислонялся к его стволу и трогал пальцами сердечко и их инициалы, которые он вырезал, когда спросил ее, согласна ли она стать его женой. Его тело тотчас вспоминало те минуты, когда они вместе плавали в бассейне отеля «Бельвю», почти кожа к коже, между ними была лишь тонкая, намокшая ткань, и он почувствовал ее тело. Он помнил ее стройные ноги, узкие бедра, маленькую, крепкую грудь. Все ее тело, прямое и без изгибов, как ее душа и мысли, откровенные и искренние.