Подвиг Севастополя 1942. Готенланд - Виктор Костевич

После обеда мимо нас прогнали русских пленных. Новых, взятых под Севастополем. Почерневшие лица, запавшие щеки, изодранное в клочья обмундирование. Странно, но раненых среди них не оказалось. Странно? Я вспомнил медицину Брандта. Головные уборы имелись не у всех, и чтобы уберечься от палящего солнца, некоторые обмотали, словно чалмами, головы тряпками – грязными лоскутами, оторванными от белья или прямо от выгоревших добела рубах. На других были пилотки, мелькнула фуражка и несколько редких нынче остроконечных суконных шлемов. Такие шлемы русские носили зимой – и в таких их всегда изображали карикатуристы.

– Хотел бы я знать, с какого они участка. Может, в нас стреляли, сволочи, – пробурчал с внезапной ненавистью Браун.

– Какая разница? – не понял Дидье.

– Тебе-то, может, никакой, а мне…

Он был сильно чем-то раздосадован. Русские по-прежнему шли. Поднимая пыль и поддерживая ослабевших.

– Сотни две, не меньше, – умело прикинул Штос.

Их конвоировали пехотинцы, такие же, как мы. Лениво переставлявшие ноги, уставшие, как собаки. Могло показаться – спавшие на ходу. Но это была иллюзия. Когда с двух сторон на улицу высыпали бабы и подростки, конвоиры оживились и принялись громко орать, отгоняя штатских от колонны. Но штатские прибывали. Мимо нас пробежала Клава – с кусками хлеба и чем-то еще. Мелькнули стоптанные сандалеты. Следом за дочерью выскочила Таисья.

Конвоиры ругались всё громче. Размахивали прикладами, наносили удары. Пленные в надежде вертели головами. У одних глаза безумно блестели, у других оставались мутными – но голодными были у всех. Отброшенные женщины принялись бросать пищу через головы конвоиров. Те, вконец рассвирепев, выбивали у красноармейцев хлеб из рук, топтали его и кричали: «Скорей, скорей». Женщины завыли, оплакивая неизвестных им людей. Надо было уйти, но я не мог оторваться от зрелища бессмысленной, дикой жестокости.

Женщины опять попытались прорваться к пленным. Грохнули выстрелы. У меня похолодело внутри – Клава была где-то там. Штос побледнел, Дидье вцепился руками в ограду.

Наконец колонна прошла, растворившись в мареве за селом. На улице остались раздавленные овощи, хлеб и труп красноармейца. Вскоре стало известно, что тяжело был ранен парень пятнадцати лет и еще две женщины – одна в ладонь, другая в плечо. «Идиоты», – ругался Главачек, и было неясно, кого он имеет в виду – неразумных русских или конвой, устроивший стрельбу в населенном пункте. Вегнер не показывался. По мнению Штоса, пил.

Клавдии с матерью долго не было. Я не мог себя заставить отойти от калитки. Когда часа через два они вернулись, я, убравшись в тень, облегченно вздохнул. «Влюбился, что ли?» – спросил со злостью Браун. Я послал Оттона Великого к черту. Больше мы не разговаривали. Женщины скрылись в доме и молча сидели там. Или шептались, чтобы никто не слышал.

* * *

Незадолго до ужина нас подняли по тревоге. Построив перед управой, велели быть в течение часа готовыми к выступлению. Мы с Дидье и Брауном быстро собрали манатки и уселись на дворе в ожидании команды. «Богатый денёк», – пробормотал недовольно Дидье. «Точно, – согласился с готовностью Браун. Добавил: – Хотел бы я знать, куда нас направят». – «Какая, к черту, разница», – отмахнулся Хайнц. Мне разницы точно не было. Но пока оставалось время, я постарался получше уложить содержимое ранца.

Спустя полчаса проходивший мимо Вегнер угрюмо махнул нам рукой. Мы безрадостно вышли на улицу. За нами с робостью последовала Клава. Хайнц и Отто ухмыльнулись и ускорили свой шаг. Оставили нас наедине, изобразили тактичность.

Клава что-то хотела сказать, но никак не могла решиться. Я посмотрел ей в глаза, виновато развел руками. «Спасибо», – проговорила она очень тихо. Я кивнул, осторожно прикоснулся к тоненькому предплечью и, повернувшись, припустил за Брауном и Дидье.

Клавдия двинулась следом, слегка от меня приотстав. Раза два, скосив глаза на сторону, я поймал ее печальный, глубоко несчастный взгляд. За поворотом она пропала, и больше ее я не видел. В голову лезла сентиментальная чепуха.

* * *

Ты говоришь мне «спасибо», Клавдия. За что? За то, что не изнасиловал в темном сарае? И что я могу сказать в ответ? «Прости»? Но и этого делать не стоит, и поэтому я молчу.

Ты смотришь благодарными глазами, видя во мне благородного юношу. А я всего лишь ничего не хочу. Понимаешь, ничего. Меня больше нет, я миф, гипербола, литота. За что же ты благодарна мне, дурочка? Не за что, решительно не за что. Ты просто не хочешь, чтобы я уходил. По одной и довольно банальной причине. После меня сюда придут другие. И среди них цольнеров и дидье, возможно, уже не будет.

А вот твоя мать не говорит ничего. Ей нечего мне сказать. Она не может пожелать мне удачи – хотя не желает мне зла.

Прощай.

* * *

Мы медленно шли по улице, с которой свыклись за несколько дней. Ощущали на себе равнодушные – в лучшем случае – взгляды из-за оград, обходили свежие, но уже побуревшие пятна. Вегнер, в сдвинутой на затылок фуражке и подчеркнуто пьяный, сосредоточенно помахивал срезанной где-то веткой. На перекрестке пришлось дожидаться, пока проследуют машины из штаба батальона. Браун показывал пальцем на старшего ефрейтора Отто, треугольный нос которого виднелся в кабине грузовика. Дидье сохранял равнодушие.

Жителей не было видно. После случившегося сегодня они долго не высунутся наружу без крайней необходимости. Да и раньше нечасто выныривали из невзрачных своих домишек. Поразительно, что Клавдия решилась выйти вместе со мною – одним из этих, из непрошеных, гостей.

Правда, неподалеку, за оградой, торчал позавчерашний дед, с черной бороденкой, в пиджаке и кепке. Он пялился в нашу сторону и скалился знакомой приторной улыбкой – Вегнеру, Главачеку, прочим. На лице сияло сочувствие делу империи и восхищение ее прекрасными солдатами. Но когда старикашка заметил меня, колючие глазенки сверкнули злорадством. Он явно меня запомнил – и желал мне всего наихудшего. Понимая, что его желания имеют прекрасные шансы сбыться.

El Quinto Regimiento

Флавио Росси

Середина июня 1942 года

Проснувшись рано утром, я долго разговаривал с Надей. Она сидела возле кровати, на табурете, в том самом платьице в синий горошек, в котором гуляла со мной по Симферополю, в тех самых сандалиях. Темные волосы были слегка завиты, в глазах таились грусть и нежность.

«Тебе очень плохо, Флавио?» – спросила она меня. «Хуже не бывает, – прошептал я в ответ. – То есть бывает, но у меня не бывало ни разу». – «Надо просто перетерпеть. И тогда будет хорошо». – «Конечно, будет хорошо». – «Ты очень любишь Валю?» – «Очень. И тебя люблю». – «Но по-другому». – «Наверно». – «Ты устал?» – «Чертовски». – «Но когда-нибудь это кончится…» – «Разумеется». – «А еще раньше ты уедешь домой». – «Уеду». – «У тебя есть жена?» – «Увы». – «Почему «увы»? Так нельзя говорить о женах…» – «О моей можно». – «Нельзя. Как ты думаешь, чем она сейчас занимается?»

Часы показывали пять. В Милане была глубокая ночь, Елена вернулась из ресторана. Я смело предположил: «Скорее всего любовью. С нашим редактором или с кем-нибудь еще. У нее ухажеров хватает». – «Ты злой». – «Станешь тут злым». – «Сам ты тоже не ангел… Любишь сразу двух». – «Но сплю, между прочим, с одной». – «Потому, что я бы тебе не позволила». – «А я бы не захотел». – «Ах так!» Она рассмеялась и шлепнула меня по предплечью.

«Знаешь, Флавио, я так рада, что встретила тебя в Ялте. Если бы ты приехал раньше…» – «И что бы было, если б я приехал раньше?» – «Ничего. Просто я бы не так грустила». – «А куда подевалась Валя?» – «Она скоро должна прийти. Представляешь, она постоянно думает о тебе. Все уши прожужжала. Хорошо хоть без подробностей». – «Подробности довольно интересны». – «Молчи, макаронник!» И снова мягко меня ударила по поросшей черным волосом средиземноморской руке. Невинный повод прикоснуться к мужчине. Не такому великому самцу, как дуче, но все же кое-что собой представляющему. Мне было приятно.

Я попросил: «Расскажи о себе. Я ничего ведь не знаю. Ни о твоих родителях, ни о друзьях. Ты любила кого-нибудь, любишь?» – «Любила. Только он погиб. На Перекопе, в прошлом году, когда немцы прорвались в Крым». – «Прости меня». – «За что? Ты совершенно ни при чем». – «При чем, ты знаешь». Она помолчала. Потом шепнула: «Не будем об этом, ладно?» – «Хорошо, об этом не будем. А о чем?» – «Не знаю. Скажи мне, я красивая?» – «Очень красивая». Я ощутил неподобающее напряжение и постарался повернуться так, чтобы не топорщилось одеяло. Она рассмеялась. «Какие вы смешные». – «Кто – мы?» – «Мужчины». – «Что ты имеешь в виду? Поделись-ка опытом».

Она не ответила. Вместо этого спросила: «Флавио, а сколько тебе лет?» – «Поэты столько не живут. Но я прозаик, мне можно. Сорок». Она улыбнулась. «А твой Грубер – он какой?» – «Что ты имеешь в виду? Как мужчина?» – «Да нет. Он фашист?» – «Во-первых, не фашист, а национал-социалист. Фашист – это я». – «Какой же ты фашист? Ты хороший. Добрый». – «Грубер тоже незлой. Так, самую малость. Хотя не знаю. Странный он. Я до сих пор его не понял». – «Мне кажется, он фашист». – «Я же сказал тебе, национал-социалист. Фашисты – в Италии, а в Германии – нацисты». – «Какая разница?» – «В принципе, особенной нет. Но они гораздо хуже. Мы больше похожи на хулиганов, иногда на бандитов, а они…» – «Ну? На кого похожи они?» – «Ты сама всё знаешь. Но нас это не оправдывает. Мы вместе с ними. Поняла? И вообще, не распускай с кем попало язык, я очень тебя прошу. Я страшно боюсь за тебя». – «Хорошо. Просто я очень верю тебе, Флавио. Ты такой… Я даже не знаю какой». – «Спасибо».