Русь и Орда - Михаил Каратеев

Сочувствие низовых масс населения полностью было на стороне Москвы — ее руку «черный люд» держал во всех русских землях, включая даже вечевой и полуреспубликанский Новгород. И это обстоятельство в дальнейшем ее возвышении сыграло, несомненно, решающую роль.

Глава 12

В тот день, когда приехал в Москву ханский посол, великий князь Михайла Александрович проснулся особенно не в духе.

Вот уже почти два месяца томили его в плену, понуждая поцеловать крест московскому князю либо вернуть тверской стол Василию Кашинскому. Каждые два-три дня наведывался к нему, будто ненароком, кто-нибудь из ближних бояр Дмитрия, сперва спрашивал о здоровье, о том, достает ли ему отпускаемых медов и вин и нет ли каких жалоб на корм, а после сворачивал все на то же. Иной грозил и стращал, иной принимался нудить, будто зуб больной расшатывал, а были и такие, что канючили почти униженно.

Раза два захаживал и сам владыка митрополит. Но князь Михайла стоял на своем твердо. Бывало, особенно поначалу, кричал и поносил всех срамными словами, угрожая ханским гневом и войной — «ужо только вырвусь из вашего разбойного стану», — но последнее время чаще отмалчивался. Вяло обругав очередного посетителя, он поворачивался к нему спиной и принимался глядеть в окно либо заводил какой-нибудь свой разговор с сыном боярским Афанасием Коробовым (единственным тверичем, которого при нем оставили), так, будто никого иного в горнице и не было.

Нужды он ни в чем, кроме свободы, не испытывал, обращались с ним уважительно, кормили и поили хорошо и вдосталь. В Гавшиных хоромах были ему отведены две просторные и светлые горницы, утром и вечером мог он посещать крестовую палату и слушать церковные службы. Когда просил, выпускали погулять в сад, который, как и весь Гавшин двор, был обнесен двухсаженным бревенчатым тыном. Однако его всегда сопровождал либо сам Гавша, либо кто-нибудь из его четырех братьев, смертельно надоедавших Михайле Александровичу своими увещеваниями, и потому эти прогулки он вскоре совсем прекратил.

Самое худшее заключалось в том, что он был совершенно разобщен со своими людьми и ни от кого не мог узнать, что делается за стенами его тюрьмы. Однажды только зашел к нему тайный доброхот его, боярин Иван Васильевич Вельяминов, который, зорко оглядевшись по сторонам, успел поведать, что всех тверских бояр держат друг от друга розно, по различным московским дворам, и что из тверичей, приехавших с князем Михайлой, никого из Москвы не выпустили и стерегут крепко, чтобы не дали знать великому хану либо Ольгерду Гедиминовичу.

— Но ты, княже, не печалуйся, — добавил Вельяминов, — я тебя в беде не оставлю. Уже скачет мой… — Но в эту самую минуту вошел в горницу Гавшин брат молодший, любимец Дмитрия — боярин Кошка, который и не дал досказать начатого Вельяминову. Так и не узнал князь Михайла, кто и куда скачет, но все же понял, что Вельяминов послал куда-то гонца, и это его сильно подкрепило.

Недели полторы спустя зашел было Иван Васильевич в другой раз, но проклятый Кошка как учуял, — Вельяминов в одну дверь, а он в другую, — и снова не дал говорить. Оставалось ждать терпеливо, пока дело само покажет, куда поскакал гонец Вельяминова и что из того получилось. Все же надежда на то, что его скоро выручат, теперь была, — Михайла Александрович подбодрился и стал отругиваться от уговаривающих с прежним подъемом.

Но текли дни и недели, а все оставалось по-старому, и пленник снова начал впадать в уныние.

В этот день, едва он, проснувшись, открыл глаза и увидел над собой потолок ненавистной Гавшиной горницы, темной хмарой наползла на него тоска, которая еще усилилась после ранней обедни, когда, выходя из крестовой палаты, князь вдруг осмыслил, что нынче, горячо молясь о своем избавлении, он просил Бога о совершении чуда.

«Ужели и впрямь не осталось мне на что надеяться, кроме как на чудо?» — почти с отчаяньем подумал он и возвратился к себе в горницу мрачный и подавленный, впервые за все время не получив от молитвы никакого облегчения.

Сын боярский Афанасий Коробов, сидевший у открытого окна и от скуки вырезывавший из липового чурбачка замысловатый ковшик, заслышав шаги, поднял голову и глянул на вошедшего князя.

Михайла Александрович, которому в ту пору шел уже тридцать шестой год, был, как и все тверские князья, ростом высок и собою дороден. Красивое, обычно приветливое лицо его было сейчас зло и хмуро, а в серых глазах клубилась такая тоска, что у боярского сына, боготворившего своего государя, сжалось сердце.

— Помолился, княже? — спросил он, надеясь вовлечь князя в разговор и как-нибудь подбодрить его. При веселом, общительном характере Михайлы Александровича прежде это удавалось ему без особого труда.

— Помолился, Афоня, — безразличным голосом ответил князь.

— Ну, вот и ладно! Господь твою молитву услышит беспременно. Он тя не покинет! Ты только крепче верь в Его милость, да и сам не поддавайся кручине.

— Легко сказать! Второй месяц уже в плену досиживаем…

— Второй месяц! Да нешто это много? Иные и годы сидели. Да ведь и не в татарской неволе томимся: держат нас тут неплохо и харч дают важный.

— Утешил хворого золотой постелью, — невесело усмехнулся князь.

— А что? Все лучше, нежели сидеть в яме, в железах либо в колодках. Могло быть и так.

— Погоди, может, еще и в яму посадят. От Москвы всего ожидать возможно… Сколько крови-то на ней нашей, тверской!

— За ту кровь она Богу заплатит, княже. А ныне не те времена. Вот увидишь: заставят Дмитрея нас ослобонить.

— Я и сам того ждал. Да когда оно будет-то? Должно, когда черт помрет, а он еще и хворать не начал…

Коробов открыл было рот, чтобы что-то ответить, но в этот миг дверь чуть слышно скрипнула, и на пороге выросла стройная фигура боярина Вельяминова. Обежав горницу глазами и убедившись, что в ней нет посторонних, он быстро подошел к Михайле Александровичу вплотную и, не переводя духа, негромко сказал:

— Знай, княже: ныне поутру прибыл ханский посол к Дмитрею Ивановичу. Я его давно ждал, ибо, как только тебя схватили, тотчас отправил к хану гонца с упреждением и молил не оставить тебя в беде.

— Спаси тебя Христос, Иван Васильевич! А хан Абдаллах…

— Я не к Абдаллаху посылал, а к Азизу, княже. Абдаллах и Мамай с Дмитреем сейчас хороши и могли взять его сторону. А хану Азизу давно дань Москвой не плачена, и он, поди, рад будет такому случаю. К тому же он, кажись, ныне сильней.

— Ну и что ж тот посол?

— Посла велено поставить на Посольском дворе, и, когда его князь великий примет, того не знаю. Опасаюсь я одного: что Дмитрей да митрополит сумеют как-либо татарина улестить али наплетут ему на тебя такого, что он их действа одобрит. Сам ведаешь, святитель наш на таких делах собаку съел.

— Как же быть-то теперь? — забеспокоился Михайла Александрович. — Ты бы не мог, боярин, с тем послом свидеться либо кого подослать к нему?

— Коли случай будет, вестимо, не премину. Только навряд ли то удастся: Дмитрей наказал своим людям с ханского посла глаз не спускать и тотчас доводить ему, куда он пойдет, что станет смотреть и с кем общаться. А меня Кошка, по всему видать, тоже кой в чем уже уподозрил. Потому и тороплюсь обсказать тебе все, покуда он не нанюхал моего следа.

— Что же мне делать-то?

— Ты жди. Ежели мне с послом говорить удастся, я тебя упрежу: приду сюда сам. Хоть и не один буду, но ты знай: показался я, — стало быть, все ладно. А коли до третьего дня меня не увидишь, подымай шум и требуй, чтобы тебе самому дозволили говорить с ханским послом. Перед тем за день попросись погулять в саду, ходи поближе к тыну и после скажешь, что слыхал, как по ту сторону прохожие о приезде посла промеж собою говорили.

— Ладно, сделаю. Только нешто они дозволят?

— Спробовать все одно надобно. Может, и испужаются, когда станет им ведомо, что ты о приезде посла знаешь.

— А кто посол-то?

— Молодой какой-то татарин, видать, из ханов: бунчук о трех хвостах. Ну, ин ладно, оставайся покуда с Богом, Михайла Александрович, и уповай на Его милость. А я пойду. Коли кого из Гавшиной братии повстречаю, скажу, что приходил увещевать тебя о крестоцеловании. Да все лучше уйти неприметно.

— Али никто не видел, как ты вошел?

— Видела челядь, да ей что? Нешто мало нас, бояр, к Гавше либо к тебе от Дмитрея приходит?

Глава 13

Минуло еще два дня, а Вельяминов не появлялся. Впрочем, Михайла Александрович не очень и надеялся, что боярину удастся говорить с послом, а потому сам приготовился действовать, как было условлено.

На следующий же день он попросил выпустить его на прогулку, что было ему, как обычно, дозволено. Гавша Андреич вышел в сад вместе с ним, но едва они успели пройти из конца в конец, как явился воевода Плещей — младший из братьев митрополита — и позвал боярина к великому князю.