Русь и Орда - Михаил Каратеев

— Да поможет ему Господь! Но того изменить мы не властны: сам ты сказал, что вотчина его ныне под Литвой.

— Сегодня под Литвой, а что завтра будет, о том лишь Бог ведает. Москва растет и крепнет, к ней течет вся русская сила. И может статься, недалек тот день, когда она черниговские земли у Литвы отымет. Вот тогда и замолвил бы ты, святой отец, перед великим князем свое справедливое слово и сказал бы ему, кто должен по праву княжить в Карачеве.

— Коли так случится, не сумневайся. Но ведь ежели к тому времени много годов пройдет и вырастет твой княжич в Орде, — станет он чистым татарином. Может, и слова по-нашему вымолвить не сумеет.

— Того не опасайся, владыка: я с ним не разлучаюсь и он меня почитает, ровно второго отца. Я его научил Русь любить, как мы ее любим, а говорит он и пишет по-русскому так, что еще у него поучиться можно. И знает много: он жадный до учения, как иной пьяница до вина.

— Ежели так, он нам и как татарин немалую пользу принести может.

— Да что ты, владыка! — с обидою в голосе сказал Никита. — Какой же он татарин? Почитай, половина всех русских князей берет в жены иноплеменниц, разве же их дети оттого перестают быть русскими? Вот, к примеру, князь Юрий Володимерович, заложивший ваш город Москву, на половчанке был женат, — нешто сын его, святой и благоверный князь Андрей Юрьевич, с того стал половцем?

— Тот на Руси вырос, а этот растет в Орде.

— Да разве его в том вина? Эх, отче, поглядел бы ты на нашего княжича — не стал бы такого думать: он по обличью русский как есть. Лицом весь в родителя, только у того глаза были карие, а у этого — как небесная синь. И душою тоже чист и светел, как и отец его был.

— Как же звать-то его?

— В младенчестве звали мы его Ваней, — думали Иваном окрестить, как вернемся на Русь. Так я его и ныне зову. Ну а средь татар зовется он Карач-мурза. По отцу, значит, поелику Василея Пантелеича в Орде прозвали князь Карачей. Не умели, вестимо, татары-то вымолвить «Карачевский».

Схватив начало клубка воспоминаний, что было самым трудным, святитель припомнил весь этот разговор до малейших подробностей: он обладал необыкновенной памятью. И, пожалуй, не менее необыкновенной удачей.

«Прими, Господи, смиренную благодарность раба твоего, — удовлетворенно подумал он, — явил бо мне еще раз великую свою милость! Теперь знаю, как говорить с ханским послом».

И в этот самый миг келарь доложил ему о приходе Карач-мурзы.

Глава 9

Как и все в Орде, Карач-мурза немало слышал об «аксакале Алексее» и о той чудодейственной силе, которую ему приписывала молва. Большей части того, что рассказывали, он не верил, но и остающегося было достаточно для того, чтобы митрополит представлялся ему существом необыкновенным. Впрочем, это представление не вызывало в нем суеверного страха, как в большинстве рядовых татар. Как все люди своего времени, Карач-мурза верил в Бога и верил в чудесное. Но, как человек мыслящий и получивший хорошее образование, он пытался подыскать этому чудесному какое-то разумное объяснение или хотя бы постигнуть его первопричину.

В данном случае первопричиной чудес он считал глубину познаний русского старца, которому за святость жизни Бог открыл тайны высшей мудрости. Кроме того, он знал, что в годы малолетства Дмитрия всеми делами Московского государства мудро и твердо управлял Алексей, влияние которого на русского великого князя и сейчас, как говорили в Орде, было почти неограниченно. В силу всего этого Карач-мурза еще до встречи с митрополитом, был преисполнен к нему уважения, которое укрепилось и возросло во время приема у князя, когда Алексей своим своевременным вмешательством предотвратил резкое столкновение, к которому вела запальчивость Дмитрия и которого сам Карач-мурза всеми силами хотел избежать.

Железная, нерассуждающая дисциплина и слепое повиновение полученному приказу составляли основу татарского воинского воспитания. Такое воспитание получил и Карач-мурза. Отправляясь послом в Москву, он не допускал и мысли о том, что воля пославшего его хана может быть не исполнена. Но он искренне хотел, чтобы это произошло мирно, без насилия и без обид, ибо ехал на Русь преисполненный доброжелательства и, кроме того, хорошо знал, что великий хан Азиз-ходжа остановил свой выбор на нем именно потому, что и сам желал окончить дело миром: хан полагал, что Карач-мурза, в совершенстве владеющий русским языком и сам полурусский, лучше, чем кто-либо, сумеет помирить двух враждующих великих князей и установить между ними согласие.

Не понимая еще всей сложности внутрирусской обстановки и отношений, ханский посол наивно думал, что оба русских князя и сами стремятся к тому же и что он, таким образом, окажет услугу им обоим. А потому холодно-высокомерный прием, оказанный ему Дмитрием, его удивил и в глубине души обидел. И вместе с тем окончательно склонил его симпатии на сторону тверского князя, которого он и прежде готов был считать жертвою коварства и недопустимого нарушения законов гостеприимства со стороны князя Московского.

Понимая, что митрополит пожелал его видеть вовсе не для разговора о своих ордынских знакомых, а лишь ради того, чтобы извлечь из этого свидания какую-то пользу для князя Дмитрия Ивановича, в ущерб Михаилу Тверскому, Карач-мурза заранее решил быть непреклонным и требовать точного исполнения ханской воли.

* * *

— Рад тебя видеть, князь! Спасибо, что исполнил просьбу мою и зашел навестить старика, — сказал Алексей, поднимаясь навстречу гостю, приветствовавшему его почтительным восточным поклоном. — Не обессудь только за прием: я смиренный служитель Божий и хоромы мои небогаты.

— Мудрость и добродетели хозяина являются лучшими украшениями жилища, — с обычной для Востока цветистой вежливостью ответил Карач-мурза.

— Садись сюда, сделай милость, — продолжал митрополит, опускаясь в свое кресло и указывая посетителю на другое, стоявшее сбоку стола. — Чай, ты находился либо наездился по Москве до устали!

— Я сегодня никуда не выезжал, святой отец, — садясь, сказал Карач-мурза. — Все примечательное и достойное внимания, что мог я увидеть в городе вашем, я уже обсмотрел за те четыре дня, которые провел здесь, ожидая приема у великого князя.

— Что же, приглянулась тебе наша Москва?

— Да, святой отец. Вы умеете устраивать свои жилища и жить чище, красивее и удобней, чем живут другие народы, которые я видел.

— Ну, жилища что! Тебе, как воину, наши новые стены да башни, надо быть, куда любопытнее было видеть…

— Это правда, аксакал, — ответил Карач-мурза, непроизвольно называя святителя так, как обычно называли его татары, — мне бы хотелось их обсмотреть. Но я к ним близко не подъезжал и даже почти не глядел в их сторону.

— Почто так? — удивился митрополит.

— Потому что, если великий хан станет меня расспрашивать об этих укреплениях, я должен говорить ему правду. И я скажу: я видел их только издали и потому не могу судить ни о толщине, ни о высоте московских стен, ни о том, с какой стороны их лучше брать.

— Вот ты какой! Хотя и татарин, а Русь тебе, видать, тоже чем-то мила?

— Я воин, а не лазутчик, святой отец, — уклончиво ответил Карач-мурза.

— Ну-ну, пусть будет так… А скажи мне, князь, почто у тебя бунчук о трех хвостах? Ты не родич ли будешь великому хану?

— Великому хану Азизу-ходже, да продлит Аллах его драгоценные дни, моя мать доводится двоюродной сестрою.

— Так… Стало быть, ты и великому хану близок, и Руси нашей будто зла не хочешь?

— Ты сказал истину, почтенный старец.

— А ныне утром мне подумалось иное…

— Почему, аксакал? Разве я сказал что-нибудь против Руси?

— Прямо не сказал… Но ты хочешь, чтобы мы от себя отпустили безоговорно злейшего ворога Руси, князя Михайлу Тверского.

— Такова священная воля великого хана, — сразу насторожившись, ответил Карач-мурза, — и ежели вы не хотите себе беды, она должна быть исполнена.

— Исполнить-то ее, вестимо, надо. Но исполнить можно по-разному, и это уже в твоей, а не в ханской воле.

— Мой слабый ум не в состоянии проникнуть в глубину твоей мудрой мысли, святой отец.

— Мы бы князя Михайлу Александровича и сами давно отпустили с Богом, ежели бы он Дмитрею Ивановичу крест поцеловал.

— А зачем целовать? От великого хана ему на то повеления не было.

— Повеления не было, но и запрету не было. А меж тем от того крестоцелования и хану была бы немалая польза. И потому, ежели впрямь ты Руси добра желаешь, мог бы ты князя Михайлу в том убедить либо даже его понудить…

— Ты москвич, аксакал, и потому думаешь, что хотеть добра Руси — это значит хотеть его иосковскому князю. А мне Тверь такая же Русь, как и Москва!

— Видать, не знаешь ты здешних делов, княже. Москва о всей Руси, как мать родная, печется и ее воедино крепит, аки свою семью. А тверской князь о себе лишь мыслит и на нас наводит литовское войско. Ну, сам ты скажи: что великий хан на том выгадает, ежели пособит Михайле? Только то, что литовский князь Ольгерд у него еще и новых данников отымет, на придачу к тем, коих уже отнял! А Москва не одну лишь свою выгоду блюдет, но такоже и ханову.