Золото и мишура - Стюарт Фред

— О, мне нравится. Папуля меня сегодня у бабушки буквально заморозил. Как ты думаешь, он может что-нибудь знать про нас?

— Откуда? Мы ведь так осторожны!

— Ну, если ты считаешь, что использование пожарных лестниц — это проявление осторожности, тогда да, без сомнения.

Спальня сейчас была заполнена мягким пастельным светом, какой обычно предшествует восходу солнца. Джимми снял с Альмы пеньюар и бросил его в кресло. Затем спустил с ее плеч бретельки ночной рубашки и начал целовать плечи. Альма закинула голову и закрыла глаза, когда он начал медленно продвигаться губами к ее груди.

Восходящее солнце начало понемногу нагревать воздух и рассеивать туман; ему в этом помогал свежий ветерок. Все предвещало отличный день. Ден Уайлдер, рыжеволосый юнец-репортер, работавший в «Таймс-Диспетч», вышел на Монтгомери-стрит и широко зевнул. Он весь вечер и всю ночь просидел за рабочим столом, обрабатывая статью о бейсболе, которая должна была пойти во вторник. Улицы были практически безлюдны, когда он направился к себе домой. Тут из-за угла вырулила «пирс-эрроу» и с ужасным грохотом покатила по Монтгомери-стрит, пьяно виляя из стороны в сторону. Когда машина поравнялась с ним, Уайлдер увидел, что в ней сидели несколько пьяных мужчин и женщин в вечерних туалетах. Однако такой пьющий город, как Сан-Франциско, пьяными выходками удивить было весьма непросто.

Впрочем, горожане пили также и молоко. Уайлдер как раз в эту минуту заметил, как на улицу выехала влекомая лошадью тележка молочника.

Стрелки знаменитых часов на башне Ферри-билдинг показывали двенадцать минут шестого. Минутная стрелка больше чем на половину деления (фактически на тридцать восемь секунд) продвинулась к тринадцатой минуте, как вдруг часы остановились.

— О, Джимми, как хорошо!.. О… О… О!.. Боже!..

По словам Джимми, Альма во время занятий любовью бывала «шумной штучкой». Когда он имел ее, она корчилась и громко стонала, а ее острые ногти впивались ему в спину и ягодицы в неистовстве сексуальной страсти.

Внезапно комната принялась раскачиваться, а воздух наполнился странным завыванием, которое отдаленно напоминало звук, издаваемый на больших скоростях грузовыми железнодорожными составами. Джимми на полудвижении замер и огляделся вокруг. Хрустальная люстра над его головой раскачивалась, как сумасшедшая, подвешенное над бюро зеркало моталось из стороны в сторону, как будто в дикой пляске.

— Не останавливайся! — простонала Альма, ибо она переживала сейчас самое дикое сексуальное переживание в жизни.

Вдруг и кровать медленно поехала по полу.

— Господи… — Джимми вышел из Альмы. — Это ведь землетрясение…

Здание отеля ходило ходуном. За окном спальни тяжелый медный карниз крыши сорвался с креплений и грохнулся на тротуар, убив при этом привратника отеля и лошадь.

Альма закричала, и крик ее не имел к сексу никакого отношения. Вцепившись в Джимми, который хотел соскочить с постели, она еще раз закричала. Воющий звук стал угрожающе громким. Половина штукатурки с потолка вместе с узорами и сложными викторианскими розанчиками рухнула на пол; Джимми и Альму не задело каким-то чудом. В комнате поднялись клубы меловой пыли. Плясавшая на потолке люстра наконец оборвалась и упала на постель; граненые стекляшки сильно поранили левую руку Альмы. Обнажившиеся на потолке электрические провода сердито шипели и искрили.

— Мы же можем умереть! — кричала Альма, хватаясь за Джимми с такой силой, с какой тонущий хватается за своего спасителя. — Мы можем сейчас умереть!

Как раз под ними Себастьян Бретт пьяно храпел, не ведая того, что «Гранд-Отель» разваливается на куски. С кирпичного фасада падали кирпичи и целые фрагменты. Внезапно на Себастьяна рухнул потолок, в мгновение ока превратив его в кровавую лепешку.

Он так никогда и не узнал, что прямо на него упали его жена со своим любовником.

Через весь город от этого места, на Рашн-Хилл, еще одна молодая пара, Честер Коллингвуд и Элли Донован, тоже занимались любовью, когда началось землетрясение. Они держали друг друга в объятиях секунд пятнадцать, в то время как их деревянный дом скрипел и качался.

Затем высокая кирпичная труба обрушилась прямо на них.

На Ноб-Хилл картины Тициана, Рембрандта, Мане пьяно мотались на стене картинной галереи, той самой картинной галереи, где еще несколько часов назад сливки сан-францисского общества вкушали прекрасный обед. И вот сейчас с прозрачного потолка обрушилась груда полированного стекла, разлетевшись на миллион осколков, в то время как тяжелые массивные стены особняка, сделанные из песчаника, начали выгибаться и трескаться.

На втором этаже Эмма де Мейер Кинсолвинг Коллингвуд Левин села на постели. Привезенная ею из Праги большая хрустальная люстра раскачивалась, рассыпая свои хрустальные висюльки, которые падали, но звук их падения тонул в реве землетрясения.

— Дэвид! — крикнула она.

Ее муж сел на постели рядом с ней и обхватил ее руками. На них сначала упала люстра, затем большие фрагменты потолочных перекрытий, а потом рухнул и весь особняк.

Булыжная мостовая под ногами Дена Уайлдера шевелилась, словно чешуя некоего пробудившегося каменного дракона, и потому Ден крепко уцепился за фонарный столб, стоявший на Монтгомери-стрит. Он увидел, как надломился и рухнул церковный шпиль, вслед за ним и вся церковь, подобно смятой яичной скорлупе.

И затем, через тридцать секунд после начала, землетрясение так же внезапно прекратилось.

— Господи! — пробормотал Ден, отпустил фонарный столб и сделал несколько робких шагов, не будучи уверенным в том, что тротуар снова твердый. Более того, Ден сейчас был не вполне уверен, намерена ли та самая планета, где он прожил тридцать два года, вновь двигаться по прежней орбите и вообще вести себя как прежде. Вдруг на него напал нездоровый нервный смех.

— Эге-гей! — заорал он во всю глотку. — Я живой! Живой!!! — и сделал несколько па, характерных для джиги.

Прошло десять секунд, затем обрушился второй удар, еще более жестокий, нежели первый.

Джига Дена Уайлдера оборвалась, когда фасад здания, перед которым оказался молодой человек, вдруг отделился от остальных конструкций и упал, погребая под своей массой недавнего танцора.

В порту внезапно образовались огромные трещины, к которым даже страшно было приблизиться. Тротуары сморщились своеобразной гармошкой, со складками, достигавшими трех футов в высоту. Бордюры тротуаров оказались сметены, сметены были и береговые укрепления, лопнули газовые и водонапорные трубы.

Второй удар землетрясения длился двадцать пять убийственных секунд. Затем Великое землетрясение закончилось, разве только было еще несколько остаточных толчков, которые, однако, существенных разрушений не наделали. Сан-Андреасский разлом сдвинулся к северу, и от этого перемещения в пятидесятимильном радиусе произошли огромные подвижки на поверхности земли, хотя наиболее пострадал Сан-Франциско. Вода во многих местах залила сушу. Чайнатаун был почти полностью разрушен, равно как и другие кварталы бедноты, где располагались дома, выстроенные из случайных материалов, и без особого тщания. Хибары бедняков завалились в один момент, словно костяшки домино. Всего было разрушено двадцать восемь тысяч зданий.

Смерть, однако, оказалась демократичной: все дома на Ноб-Хилл были уничтожены, кроме одного. Им оказался особняк Флуда, расположенный напротив дома Эммы.

К полудню в городе начались пожары, дым которых затянул голубизну неба. На развалинах особняка на Ноб-Хилл копался Кан До, который прослужил там столько лет.

— Я не верю, — вновь и вновь твердил старый китаец, качая головой, — я не верю…

Каждую минуту тут и там он натыкался на какую-нибудь знакомую вещь, будь то обломок китайской вазы, сколотый угол картинной рамы, покореженный французский стул или серебряная позолоченная ложка от сервиза. Кан До и сам не знал, что он ищет, но что-то внутри него запрещало прекратить поиски. Может быть, он искал свое прошлое.