Русь Великая - Валентин Иванов

Третий день уже не пути, а путешествия был утомителен. Служка спешил достичь засветло известного ему места, жалуясь: «Мы по болезни усопшего отца Иеронима запоздали, дни укоротились, да и скользко после дождей». И в словах слышался не то упрек, не то наивное сожаление – пораньше б умереть бывшему духовнику…

Ехали берегом реки, то удаляясь, то приближаясь к мутноватой от дождей быстрине. Иногда, показывая то в одну сторону, на дальнее устье лесистого оврага, то в заречье, где тоже, как путники, отходили и опять приближались горы, служка поминал о людях. Там скрыто живут будто бы, хозяйничают, кормятся какие-то. «Кто?» – «Да христиане. Говорят, выходят иной раз, меняются с купцами, берут товары на воск, на мед, на шкурки куниц. Горная куница подороже лесной. Иной раз и в город приходят – для торговли. Но троп от себя не протаптывают, ходят лесом, без следа».

Объяснением служила сама местность со следами былой жизни. Здесь виднелся фундамент здания в виде угла из замшелых серых камней. Там кроны деревьев намечали прямую линию, недоступную природе. Некогда населенная земля была опустошена вековыми войнами империи с наступленьем мусульман и теперь отдыхала, ожидая победителя и хозяина, безразличная к тому, кто выиграет спор.

Остатки, живые обломки таились в горах. «Не еретики ли?» – спрашивал новый священник. «Бог знает, – отвечал служка. – Христиане, однако же». – «Но как же без богослуженья, без исповеди? Без отпущенья грехов?» – «Бог, видно, так решил». – «Как же без бога-то!» – «Да вот так, будут в аду, если бог не простит, не зачтет земную тяготу».

Для глаз недавнего жителя Константинополя – даже для них – была великолепной долина между не слишком высоких, но сильных резкостью гор в безыскусственной окраске осенних лесов, в переходах от пепельно-сизых оттенков к ярко-глянцевой зелени вечнозеленых лавров и дубняка, с россыпью цветенья листьев, тронутых порфиром и золоченой медью, цветенья особенного, которое, пусть увядая, могло поспорить с весенним.

«То-то хорошо, величественно, как в храме, – говорил служка, – а по весне здесь бело, одеты горы белым, дички яблонь цветут, груш, да и сладких не мало».

Однако ж усопший отец Иероним вещал: более красоты в осени, ибо она, душу возвышая, скорее подходит отрекшимся мира. Он, весенний цвет, мало полезен человеку. Вызывает стремленье к земной любви, говорил преподобный отец. Надо воздерживаться. Ибо бедствия происходят от людского множества, в тесноте пробуждается злоба, от нее грех человекоубийства. В древние годы о сарацинах слуха не было. А как расплодились они, им своего не хватило, пошли за чужим. Так отец Иероним вещал.

Нравилась пустыня молодому священнику. «А зверь?» – спрашивал он служку. «Зверь? Что ему? Он безгрешный. Не тронь его – и он тебя не тронет. Вон, гляди-ка туда! – показывал он на дальние выступы голого камня. – Вон, видишь, видишь? На лысине!»

Вглядевшись, преподобный различил черное пятно на серой площадке. Не верил. Постой-ка! Было – и не стало ничего.

«Вот, вот! – радовался чему-то служка. – Медведь! Поглядел на нас и ушел к своему делу. А будь человек? Мы бы думали, не замыслил ли чего против нас, да кто такой он, беды не оберешься с людьми-то».

Незадолго до захода солнца добрались они до развалин большого селенья. «Отсюда полдня пути до нашего места», – объяснил служка. Убежищем послужили три стены с остатками свода, который мог укрыть и от дождя. Четвертую стену заменял завал с узким проходом. «Мы тут всегда колючкой завешивались с отцом Иеронимом, – сказал служка, – и спокойно, хорошо, будто дома, в келье».

А в темнеющих горах, да и здесь, поблизости, уже начинались невинные, но тяжкие для человеческого слуха разговоры сов. Уханье, выкрики, вызовы, отзывы непонятно зачем, для чего, сплетались с вечерними тенями. «Покричат да и уймутся, – утешал служка, затаскивая в проход сухие колючие лозы ежевики. – Вот так-то хорошо, – приговаривал он, – хорошо будет. – И, уколовшись, высасывал больное место. – Я прежде, грешник, думал, совы людям сулят недоброе. Отец Иероним осудил за грех на птицу, поучил веревкой малость, объяснил: языческое суеверие это. Птицы для себя кричат, так им от бога положено. Объяснение сущему надо искать в священных книгах, да не обучен я чтению. Псалтырь читаю по памяти, так же и ответы даю в святой литургии».

Ослы сами зашли под свод и стояли, понурив голову. Колючки были охраной для них, священник знал, что зверь, осенью безопасный человеку, может польститься на животных.

Стемнело. Утомленный служка заснул на сухом месте рядом с ослами. Священник тоже задремал от усталости, но, как ему показалось, тут же очнулся. Совы молчали, из-под зазубренного края каменного свода глядела ярко-синяя звезда, воздух был холоден и неподвижен. Преподобный слышал глубокое, спокойное дыханье служки и тревожное, чуть слышное похрапыванье рядом с собой. Он сел и коснулся плечом осла. Поднявшись на ноги, священник почувствовал, как осел сунул голову ему под мышку. Разбудив человека, осел замолчал. Зато там, за колючей преградой, что-то было.

По привычке, священник, шевеля губами, прочел молитву господню раз, второй, третий. Стало легче. Затаившись, он слушал, вспоминая, что, идя в монахи, искал покоя душе, а покой находят не в бездействии, но в исполнении долга. Ему было страшно, но не так, чтобы закричать, разбудить служку. Высечь огня? Нет, нужно терпеть, бог заповедал терпенье. И ему было бы стыдно перед служкой, которого он разбудил бы. Он затаил дыханье, чтобы лучше слышать. Ничего. И осел отошел в черную яму тени под сводом. Священник опустился на землю, зябко кутаясь в грубую шерсть рясы. Спрятав руки, он прижался спиной к спине служки и очнулся, когда пришел день.

Служил литургию, совершая таинство превращенья хлеба и вина в подобии алтаря, отделенного занавесом восточного придела ветхой храмины. И ни одной иконы, ничего, кроме креста, высеченного барельефом на стене. Будто бы в годы свирепства иконокластов – уничтожителей икон!

Старший – к нему обращался священник, по ошибке именуя старейшиной, а он был старшим только годами – на упрек отвечал, как все и всегда, отводя вину на других: сарацины-де, из-за них-де нельзя иконы держать, набегут, предадут оскверненью, ныне был набег, сами едва успели бежать, покинуть иконы – грех, мы уж в сердце… И кто-то добавил только два слова: «Им грех». И пока священник искал глазами, – кто? – еще один голос молвил: «Свои похуже». И не нужно было искать ни первого, ни второго, в сумрачном полусвете все будто на одно лицо. Колокол же не благовестил, а жаловался надтреснутым дребезгом раненого металла. Почему? Священнику показали яму в полу звонницы, куда колокол опускали, отвязав канат. И покрывали дыру досками, а сверху сбрасывали землю. В этом году не успели. Сарацины канат обрубили – колокол пал и треснул по краю. Кузнецы щель связали скобами, чтоб колокол не пропал совсем, но звон уж не тот. Нового взять неоткуда и не на что.

«Кто же забыл позаботиться?»

Помялись, стоя около звонницы, опустили глаза, и никто не ответил.

«Кто же?» – настаивал священник, обращаясь к старшему. Тот развел руки и, глядя в сторону, рассказывал: «Было то, сеяли тогда, в поле были. Вот, выпрягли, бежали, пыль, скачут уже, грех-то… Видно, не вспомнили, грешны мы, бог попустил».

Молодой священник не знал строгости отца Иеронима; служка не рассказывал, приглядываясь к новому своему владыке и таясь, по невинной, внутренне-естественной монашеской не то хитрости, не то осторожности. Отец Иероним умел поучать столько же посохом или веревкой, которой подвязывал рясу, сколько словами. Побои из рук священника, на коем почиет благодать, не поношение, будто даже и больно не так. Не менее строго отец Иероним обращался и с паствой: назначая епитимью бичевания, сам помогал, не доверяя, для пользы кающегося, собственным рукам грешника, получать очищенье души через страданья тела. Для пользы твоей всякая вина виновата!

Священник обошел несколько домов, в душе ужасаясь бедностью: «Как люди могут жить!», и, объявив, чтобы через малое время все христиане явились исповедоваться, вернулся в церквушку. Жалкий дом божий успели кое-как прибрать. Присев на короткую скамью, священник обратился мыслями к делу, которое тяжко и больно лежало у него на душе. От этого дела он отвлекался в пути величием пустынных красот, усталостью тела, необычайностью своего положения; самые тревоги и, он не хотел себе лгать, даже недостойные ночные страхи – да, он боялся – служили ему облегченьем. Ныне час пришел. Отец игумен, напутствуя пастыря к его служению, приказал узнать, что случилось со сборщиками государственных податей. В трех селеньях они были обязаны побывать, и следовало им вернуться, и не вернулись, и более десяти дней прошло от крайнего срока. По просьбе местного управителя сборов налогов и пошлин градоправитель собирается послать воинский отряд для сопровожденья расследователей. Игумена же правитель просил – на этом слове игумен сделал особый удар, – итак, просил повелеть духовнику узнать. Вздохнув, отец игумен посетовал на смерть отца Иеронима. Тот, крепкий столп веры, все б сделал. «А ты справишься ли, не знаю. Не по молодости, но опыта нет у тебя. Однако благословляю на труд. Не ошибись!»