Андрей Белый - Валерий Демин

За обеденным столом собирались для беседы, шелестя страницами газет и свежих журналов. И почти каждый вечер завершался беседой под звездами или чтением новых стихов. В начале августа, в день рождения Максимилиана Волошина, силами обитателей дома ставился торжественный «спектакль-феерия». Так как все виды искусства были налицо, легко можно представить, в какой праздник веселья, остроумия и творческой выдумки превращалось это, заранее подготовлявшееся втайне представление. Специально для этого случая коллективно сочинялась сатирическая пьеса, рисовались примитивные декорации, кроились фантастические костюмы. Представление шло под оглушительный смех зрителей, часто узнававших себя в действующих лицах. Стихи на случай, эпиграммы, дружеские послания, как мотыльки-однодневки, вольно порхали в коктебельском воздухе. Всегда суховато-серьезный В. Я. Брюсов превосходно изображал на подмостках злодеев в духе французских мелодрам. Андрей Белый превращался в исступленного клоунавесельчака. Бородатые светила науки уморительно подражали замашкам мальчишек-беспризорников. Знаменитые балерины с упоением кружились в старинном татарском танце. В духе одесского фольклора импровизированно пелись сатирические куплеты.

К восседающему на троне «Максу», которого изображал какой-нибудь толстяк, подходили один за другим с шуточными стихотворными поздравлениями условно загримированные «Гомер», «Овидий», «Данте», «Вийон», «Виктор Гюго», «Шекспир», «Протопоп Аввакум», «Игорь Северянин», вплоть до делегации футуристов с «Давидом Бурлюком» во главе. Читались приветственные телеграммы от «египетских фараонов», «папы римского», «буйной запорожской вольницы» и т. д. В заключение давался невообразимо сумбурный концерт, пародирующий все жанры тогдашней эстрады. И было все это пестро, шумно и заразительно весело, на высоком уровне профессионального мастерства.

Хотя А. Белого разместили в волошинском доме достаточно удобно – на втором этаже, рядом с мастерской самого хозяина, – о работе над романом пришлось забыть надолго. Первые пять недель он вообще не покидал пляжа, жарился на солнце, загорел как «арап» (собственные слова писателя) и увлекся собиранием камушков. Иванову-Разумнику торжественно сообщал: «Великолепны, воистину, окрестности Коктебеля: сухие, строгие линии берегов, холмов, скал; что-то от архаической Греции въелось в самое очертание природы; мне Коктебель напоминает греческий архипелаг. И потом – солнышко и „жара“, настоящая „жара“, которую мы все, люди севера, забыли; все это соблазняет: хочу остаться здесь до конца августа: выжариться и просолиться в море. Сперва я хотел здесь пробыть с месяц, но, попав в эту природу, понял, что это „мои места“; и решил остаться на все лето; несколько недель ползал на животе, ошаривая коктебельский пляж и собирая коллекцию камушков, которые здесь порой изумительны. <…>»

Увлечение собиранием камушков (в действительности – самоцветов, коими в то время так богат был полупустынный морской берег) превратилось в настоящую «каменную болезнь». И это не было какой-то причудой или «впаданием в детство». Составление коллекции сердоликов и других халцедонов не просто успокаивало нервы, но и упорядочивало мысли. В минералогическом пестроцвете и чарующей красоте камней, выброшенных морскими волнами на берег, Белый видел своеобразное отражение гармонии Вселенной. Коллекцию крымских камушков он привез в Москву, держал в своем кабинете и любил показывать гостям. П. Н. Зайцев рассказывал, как однажды на квартире Бориса Пильняка Андрей Белый встретился с Сергеем Есениным и тот стал подтрунивать, озорно подмигивая: «Говорят, Борис Николаевич, вы летом на пляже всё камушки собирали, вместо того чтобы роман писать?» Но новоявленный коллекционер терпеливо объяснил, что он собирал камни не как курортник от скуки, а как увлеченный художник, обращающий внимание на оттенки и форму, что впоследствии превращалось в колорит «словесной живописи».[53]

Уже после смерти Волошина, последовавшей 29 января 1932 года, А. Белый вспоминал: «Вся обстановка коктебельской жизни в доме, художественно созданном Волошиным, и в быте, им проведенном в жизнь, вторично выявила мне М. А. Волошина в новом свете, и я обязан ему хотя бы тем, что, его глазами увидевши Коктебель, его Коктебель, я душой прилепился к этому месту. Он учил меня камушкам, он посвящал меня в метеорологические особенности этого уголка Крыма, я видел его дающим советы ученым-биологам, его посещавшим; мне рассказывали, как он впервые предугадал особенности, вытекающие из столкновения и направления дующих здесь ветров; он художественно вылеплял в сознании многих суть лавовых процессов, здесь протекавших, он имел интересные прогнозы о том, как должны вестись здесь раскопки, и определял места исчезнувших древних памятников культуры; он нас лично водил по окрестностям; и эти прогулки бывали интересными лекциями не только для художников и поэтов, но и для ученых. Задолго до революции он ввел в своем уголке любовь к физкультуре. <…>»

Действительно, в Максе Волошине А. Белый нашел азартного партнера для игры в мяч. Гости бросали все дела и стекались понаблюдать за этой уморительной парой: маленький сухонький, живой, как ртуть, Белый и огромный, неповоротливый, апатичный Волошин. Художники делали зарисовки, остальные «болели» – кто за одну, кто за другую сторону. Тогда же известная «мирискусница» Анна Петровна Остроумова-Лебедева (1871–1955), также приехавшая на лето к Максу, написала великолепный акварельный портрет Белого.[54] Не всё, однако, складывалось гладко. Сын Корнея Чуковского – Николай, начинающий писатель, оказавшийся в то время в Коктебеле, оставил подробные, хотя и непритязательные воспоминания, где с фотографической (даже – кинематографической) точностью воссоздал живой словесный портрет А. Белого, каким он тогда был, и подробнейшим образом описал события, свидетелем которых он случайно стал.

Николай Чуковский не без легкого юмора описывает первое появление Белого в сопровождении пяти (!) антропософок, отчества которых – всех пяти – по странному совпадению были Николаевны. Они держались замкнуто и обособленно, табунком ходили за Белым и получили у острой на язык братии Коктебеля укороченное собирательное прозвище – «Николавны». Чуковский, видимо, не подозревал, что сам Макс Волошин – в прошлом активный антропософ, участник строительства Гётеанума в Дорнахе – по-прежнему благоволил тайному учению Рудольфа Штейнера и оказывал всяческую поддержку его адептам, вынужденным вести воистину конспиративный образ жизни.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});