Андрей Белый - Валерий Демин

Однако намеченное на 28 января торжественное заседание в Александринском театре пришлось переносить на февраль из-за смерти и похорон В. И. Ленина. Страна погрузилась в траур. Трагическое событие дало повод для откровенного обмена мнениями. Тон задал Иванов-Разумник, Ленина не любивший и считавший (с эсеровских позиций) происходящее в России отступлением от социалистических чаяний и идеалов (накануне решением Второго Всесоюзного съезда Советов Петроград был переименован в Ленинград):

«<…> Ленин – не болото, и не родник, но уже миф. Он – символ конца петровского периода русской истории; более того – символ конца наполеоновского, послереволюционного периода истории европейской. Переименование Петербурга в Ленинград – безвкусно и никчемно, – так же нелепо, как Петру было бы переименовывать Москву в Петербург. Новые города, так же как и новую жизнь, не переименовывают, а строят. Но вот памятник Ленину надо бы поставить рядом с Адмиралтейством, по другую сторону площади, где стоит памятник Петру. На одной площади были бы тогда два символа – начала и конца петербургского периода истории. Символ не считается с тем, каков был человек. Пусть Петр был таким вырожденцем, каким его довольно плоско и малоталантливо нарисовал в одном из рассказов Пильняк; миф о Петре от этого не потерпел ущерба. А история живет мифом. Чем был в жизни Ленин – все равно. История будет жить легендой о Ленине… <…>»

А. Белый ответил 6 февраля: «Все, что Вы пишете о Ленине, ставшем „мифом“, верно: мы не учитываем грандиозности того, что происходит в мире. Москва представляла собой в дни похорон невиданное зрелище… А жест остановки движения по всей России, а ревы гудков по всей России? Лица, бывшие у гроба Ленина, возвращались потрясенные; все было так устроено, чтобы вызывать впечатления физического бессмертия; с людьми делалась истерика у гроба… А обелиск (саркофаг. – В. Д.), внутри которого можно будет еще долго видеть лицо Ленина, – разве это не напоминает все о каком-то новом культе; не вступаем ли мы в какой-то новый период, подобный периоду египетскому (воздвижением пирамид и т. д.)… Да, – остается с удивлением смотреть на события мировой жизни, стараясь вычитывать из них еще новые шифры. <…>»

В своем, как всегда, обстоятельном письме А. Белый сформулировал немало любопытных мыслей, в том числе и относительно политической обстановки в стране (оказывается, он очень внимательно следил по подробным публикациям и отчетам в газетах за разворачивавшейся партийной борьбой между сталинцами и троцкистами). Откровенно высказался он и по поводу своих былых надежд и сомнений, касавшихся настоящего: «<…> Я когда-то, в эпоху начала символизма, жил с чувством, что „великое будущее“ приближается, жил с чувством, что „серенькие, понятные будни“ – кругом; будущее казалось „непонятным, великим“; и это будущее пришло; и оно не обмануло; оно, может быть, иному будет казаться и мрачным, но оно – „велико“: живешь в „великом настоящем“; это – факт; но оттого, что оно настало, оно не стало понятнее, а наоборот: оно стало – непонятнее… <…>»

* * *

В первых числах марта в Москву приехал Максимилиан Волошин, где он не бывал со времен Гражданской войны. Если бы дела не требовали личного присутствия в государственных учреждениях, еще неизвестно, когда бы Макс сдвинулся с насиженного места в Крыму. А так – из рук самого наркома просвещения А. В. Луначарского получил опальный поэт удостоверение, дающее право на организацию на базе коктебельской усадьбы бесплатного дома отдыха для писателей. Макса даже в Кремль пригласили, где он не без вызова прочел Л. Б. и О. Д. Каменевым свои «контрреволюционные стихи». Тем более отвел душу в кругу старых и новых друзей. Немаловажным следствием этого визита в Москву и дружеских встреч явилось приглашение А. Белого с Клавдией Николаевной на все лето в Коктебель.

Приглашение пришлось как нельзя кстати. Во-первых, на некоторое время снималась острота квартирного вопроса. Во-вторых, Белый надеялся, что в спокойном уединении он быстро справится с новым задуманным романом. Серьезно и основательно настраивался на упорный литературный труд: положил на дно чемодана увесистую пачку писчей бумаги, заточенные карандаши, ручки и даже пузырек с чернилами. Увы, не получилось – ни покоя, ни уединения. В Коктебель понаехало столько гостей, что вместительный двухэтажный дом Макса трещал по швам. Даровитая и веселая публика не давала ни скучать, ни работать. В «творческом заповеднике» Макса ко двору приходились все – писатели и поэты, художники и музыканты, драматические артисты и балерины. С утра до поздней ночи – шум, гам, смех, стихотворные конкурсы «на заданную тему», декламация, музицирование, пение, всевозможные игры и розыгрыши, театрализованные действа, прогулки и вылазки в горы. За сезон 1924 года в Доме поэта в общей сложности перебывало до 300 человек (в следующий 1925 год – и того больше). Одни приезжали на несколько дней, другие (как Белый с женой) – на все лето. Жили «коммуной»: общий стол, общие обязанности, коллективная ответственность. Андрею Белому, например, доверили важную (в условиях скученности и столпотворения) роль подметальщика мусора.

Беззаботно-богемную жизнь восторженно описывали многие очевидцы, гостившие в Доме поэта. Сошлюсь на воспоминания поэта Всеволода Рождественского. С утра дом был тих и погружен в молчаливую работу. В выбеленных комнатках, скромностью своей похожих на монастырские кельи, сосредоточенно скрипели перья. Видны были в окнах лохматые головы, низко склоненные над рукописями или листом с начатой акварелью. Где-то в глубине двора слышалась виолончель или приглушенное расстоянием колоратурное сопрано. Живописцы уходили в горы с этюдником через плечо и длинной палкой в руке. Молчаливые мечтатели лежали на прибрежном песке, подставляя загоревшее тело легкому ветерку. Дети строили песочные города, то и дело размываемые набежавшей волной. Энтузиасты одиноких прогулок медленно шли босиком вдоль пенной черты прибоя, острым глазом выискивая разноцветные, обточенные морем камешки.

За обеденным столом собирались для беседы, шелестя страницами газет и свежих журналов. И почти каждый вечер завершался беседой под звездами или чтением новых стихов. В начале августа, в день рождения Максимилиана Волошина, силами обитателей дома ставился торжественный «спектакль-феерия». Так как все виды искусства были налицо, легко можно представить, в какой праздник веселья, остроумия и творческой выдумки превращалось это, заранее подготовлявшееся втайне представление. Специально для этого случая коллективно сочинялась сатирическая пьеса, рисовались примитивные декорации, кроились фантастические костюмы. Представление шло под оглушительный смех зрителей, часто узнававших себя в действующих лицах. Стихи на случай, эпиграммы, дружеские послания, как мотыльки-однодневки, вольно порхали в коктебельском воздухе. Всегда суховато-серьезный В. Я. Брюсов превосходно изображал на подмостках злодеев в духе французских мелодрам. Андрей Белый превращался в исступленного клоунавесельчака. Бородатые светила науки уморительно подражали замашкам мальчишек-беспризорников. Знаменитые балерины с упоением кружились в старинном татарском танце. В духе одесского фольклора импровизированно пелись сатирические куплеты.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});