Полуночные поцелуи (ЛП) - Бенедикт Жанин

— Но я тоже чертовски скучала по тебе.

— Нет, ты этого не понимаешь. Типа, я действительно скучал по тебе. Я обсуждал карьеру в астрономии из-за тебя.

— Астрономия?

Я сажусь и вытираю последние слезы. Со всей серьезностью я заявляю:

— Да. Я хотел быть астронавтом из-за всего того пространства, о котором ты мечтала.

Внезапно ее серебристый смех наполняет комнату. Ее руки сжимают мои щеки, когда она одаривает меня симфонией своего веселья, звук наполняет мою душу, омолаживает меня.

Грета качает головой и закатывает глаза.

— Ты так драматизируешь, Отис. Так экстра, клянусь, — но игривость в ее поведении становится мрачной. — Кстати, я действительно сожалею об этом.

— Ты не обязана…

— Остановись. Я говорю серьезно. Не пытайся заставить меня чувствовать себя лучше. Позволь мне… позволь мне быть той, кто извинится на этот раз, хорошо?

Она не продолжает, пока я не киваю.

— Мне очень жаль. И не о том, что я злюсь на тебя. Но я сожалею о том, как долго я тянула с этим и как расстроилась из-за всей этой истории с цветами вчера и, знаешь, на вечеринке тоже. Ты, — самоуверенность в ее глазах тускнеет, а на щеках появляется румянец, — не идеален, но и я тоже. Я имею в виду, ты это уже знаешь. Может быть, со мной не так легко справиться, но с тобой… Ты принимаешь меня такой, какая я есть. А потом ты допустил ошибку, и я вела себя так, как будто это единственное, что имело значение, но ты работал, чтобы исправить это, и это все, что имеет значение. Это все, что должно было иметь значение. И я извиняюсь за то, что заставила все выглядеть так, будто этого не было, как будто ты был неисправим или что-то в этом роде. Мы оба люди, и я облажалась. Я должна извиниться, потому что ты должен знать, что ты — все, что я когда-либо хотела в человеке, в моей личности, и я так рада, что ты хочешь меня со всеми моими недостатками.

Я удовлетворен. Признание, тот факт, что кто-то заметил, как усердно я старался, переполняет меня. Это исходит от нее по-другому, чем от доктора Тонера, Херика, мамы или Кати. Грета не обязана заставлять меня чувствовать себя лучше. Для нее ничего не поставлено на карту, она может свободно выбирать, прощать меня или нет. Доктору Тонеру платят. Херик — моя родственная душа. Мама любит своих детей больше самой жизни. И Катя все еще чувствует себя виноватой за то, что украла у меня сотню баксов во время своего визита.

Я не знаю, что сказать. Я не знаю, как сказать ей, как много значат для меня ее слова. Если я заговорю, то могу снова заплакать, поэтому я сдерживаю свои слова и вместо этого показываю ей. Я обхватываю ее лицо так же, как она обхватывает мое, и наклоняю ее лицо для поцелуя.

Но вместо того, чтобы прикоснуться к ее губам, я целую ее пальцы.

— Э-э, алло? Что, по-твоему, ты делаешь?

Я удивленно смотрю на нее и прочищаю горло, пытаясь обрести дар речи.

— Целую тебя. Или мне пока не позволено этого делать? Ты сказала, что я могу.

— Конечно, ты можешь. Я хочу, чтобы ты. Но только после того, как ты умоешься, сопливый мальчишка.

— Подожди, — говорю я со всей серьезностью, когда мы поднимаемся с пола. Она напевает, изображая внимание. — Как ты попала в мою комнату? Серьезно.

Губы Греты подергиваются, когда она пытается подавить улыбку.

— Серьезно?

Я киваю.

— Серьезно, не волнуйся об этом.

Даже несмотря на то, что это засело в глубине моего сознания, я с готовностью выполняю ее команду, потому что ничто другое не имеет значения, кроме того, что она здесь.

Здесь, со мной.

* * *

Мы не идем на «Полуночный поцелуй». Когда начинается мероприятие, на мой телефон обрушивается шквал сообщений от тренера и парней, но я по-прежнему прогуливаю занятия, мое место по праву занято рядом с моей девушкой.

Вместо этого мы идем на футбольный стадион и паркуем мою машину перед задним входом, точно так же, как мы сделали в ту ночь, когда я понял, что люблю ее, и едим бургеры от Barton's, уютно развалившись в кузове моего грузовика. На этот раз мы приготовили достаточное количество подушек и одеял. Заднее окно открыто, и по радио тихо играет любимая радиостанция папы и дедушки. Мы лежим бок о бок. Наши тела не соприкасаются, но разговор, которым мы делимся, ласкает нас с головы до ног.

— Эй, — шепчет она после продолжительного момента безмятежного молчания. Она приподнимается на локте, наклоняясь надо мной. Рука ложится мне на грудь, и я фокусирую свой взгляд на ней. На орлиной форме ее носа, толстых губах и идеально полных бровях, а также на том, как ее светло-каштановая кожа при таком освещении кажется почти золотистой. Я очарован, ее образ настолько захватывает мое внимание, что я забываю о шедевре, которым является сегодняшнее небо.

— Привет, — шепчу я в ответ.

— Я твоя девушка?

Мое сердце трепещет и замирает. Ее хватка на моей рубашке, чуть выше той самой мышцы, которой она полностью владеет, усиливается. Я киваю, боясь заговорить. Тихое счастье, от которого на ее щеках появляются ямочки, укрепляет меня.

— А это значит, что ты мой парень?

Еще один кивок, на этот раз более нетерпеливый. Счастье, которое освещает ее лицо, заразительно и лучезарно, и она делится им, нежно чмокая. Прикосновение мимолетное, но этого достаточно, чтобы наполнить меня опьяняющей радостью. Она утыкается лицом в изгиб моей шеи, все еще улыбаясь, прежде чем перенести весь свой вес на меня. Я переплетаю наши ноги и обнимаю ее, наслаждаясь тем, как она обнимает меня, как будто это навсегда и пахнет, как лучшая из грез.

Когда наступает полночь, мы обмениваемся еще одним поцелуем — полуночным поцелуем, одновременно сладким и страстным. На вкус он напоминает искры звездного света, а по ощущениям — идеальный закат. Это тот тип поцелуя, который передает обожание и любовь, наполняя душу, какой бы испорченной она ни была.

Это единственный полуночный поцелуй, в котором я когда-либо захочу снова принять участие. К черту футбольные ритуалы. Я говорю ей об этом.

Когда она отстраняется от меня и кладет ладонь и подбородок мне на грудь, она шепчет:

— Хорошо. Потому что все твои поцелуи теперь мои, Резерфорд. Полночь, рассвет, полдень, сумерки — все мое.

Я смотрю на небо над головой и благодарю его за этот момент. Я благодарю его за то, что он позволил этим отношениям с Гретой сработать, когда все остальные этого не сделали. За то, что она вошла в мою жизнь в то время, когда я мог все наладить. За то, что наконец позволил линейности времени, места и человека пересечься, чтобы подарить мне этот момент в настоящем.

Мы остаемся там достаточно долго, чтобы усталость поселилась в наших костях, в горле пересохло от стольких разговоров ни о чем и обо всем на свете, затем мы решаем возвращаться.

Тем не менее, в ту секунду, когда мы паркуемся у ее дома, ее усталость рассеивается. Она уже выскакивает, как летучая мышь, прямиком из ада, прежде чем я успеваю открыть ее дверь, не говоря уже о том, чтобы припарковаться, заслужив от меня презрительное замечание. Когда я вылезаю из своего грузовика, она уже на полпути к первому лестничному пролету. Делая по два шага за раз, далеко опережая меня, Грета то и дело оборачивается, чтобы пожаловаться на меня за то, что я такой тугодум.

Когда мы подходим к ее двери, я хмурюсь.

— Что это? — спросил я. Я указываю на стандартный замок на ее двери. — Где мой замок?

— Я собиралась попросить тебя установить его. — Она прижимает меня к двери, руки за спиной.

Я кладу руки ей на плечи и поглаживаю вверх и вниз по ее рукам.

— Первый день, а меня уже заставляют работать, — ворчу я. Я собираюсь накричать на нее еще немного, когда вспоминаю, почему я отстал. Порывшись в кармане, я достаю изящный подарок, одаривая ее зубастой улыбкой. — Та-да.

— Что это? — спросил я. Она наклоняет голову, глядя на цветок, который я распустил.

— Цветок?

— Не просто цветок. Твой цветок. — Я заправляю его ей за ухо, убирая ее волосы. — Двухцветная гвоздика.