Cага о Бельфлёрах - Джойс Кэрол Оутс

него идут неплохо. Очень неплохо. Известно ли Иедидии, кто такой Александр Маком? Раньше он был деловым партнером Джона Джейкоба Макома, состояние которого, по слухам, составляет десять миллионов долларов. Слыхал ты о нем? Нет? Ясное дело, Маком не настолько богат, но весьма состоятелен, и, возможно, Иедидии полезно будет узнать, что его отец Жан-Пьер тоже не так давно вел дела с Макомом. Кажется, они разошлись в мнениях.

А потом одна принадлежавшая Макому фактория сгорела. «Говорят, молния ударила», — засмеялся Генофер, протирая глаза. Но спустя несколько месяцев постоялый двор «Иннисфейл-лсдж», которым владел Жан-Пьер, тоже сгорел… Вот только… Говорили, что «Иннисфейл-лодж» был неплохо застрахован. Впрочем, Иедидии ни о чем таком неведомо, верно?..)

Он сидел и болтал, надвинув на лоб грязную шерстяную кепку, жевал табак и сплевывал в очаг. Беспокойный, неугомонный, он едва был способен усидеть на пеньке перед огнем, хватался то за кепку, то за бороду и все рыскал глазами по хижине, разглядывал, оценивал и запоминал — готовил донос для Бельфлёров, живущих там, внизу. Потому что конечно же за доносы ему платили. И конечно же он знал, что Иедидия об этом догадывается.

Несмотря ни на что, Иедидия оставался учтивым, ведь он носил в себе Господа или, по крайней мере, обещание, надежду на то, что носит Его в себе. Он был христианином, смиренным, вежливым и готовым, если нужно, подставить другую щеку. У него не вызывали гнева ни нечистоплотность Генофера, ни даже сальные истории, которыми он его потчевал (например, о полукровке-индианке из мохоков, которую изнасиловала одна компания из Бушкилз-Ферри. Случилось это возле лесопилки, и индианку выкинули прямо в снег, голую, окровавленную, обезумевшую. Варрелы тогда славно повеселились, рассказывал Генофер, вытирая глаза), ни хвастливые, насквозь лживые «военные» истории, придуманные порой смеху ради, порой — для укрепления патриотизма. Говорят, в Сакеттс-Харбор пять британских кораблей, оснащенных восемьюдесятью двумя пушками, начали штурм Онейды… Спустя два часа стало ясно, что ядра с обеих сторон цели не достигают. В конце концов британцы выпустили тридцатидвухфунтовое ядро, которое, никого не поранив, пробороздило землю. Тогда какой-то сержант подобрал его и, подбежав к капитану, сказал: «Мы тут с красномун-дирниками в мяч играем. Поглядим-ка, поймают они или нет!» Ядром зарядили американскую пушку, выстрелили — и оно пробило корму флагмана атакующей эскадры, так что щепки полетели… Четырнадцать человек были убиты на месте, и восемнадцать ранены. А пока враг отступал, оркестр на берегу наяривал мелодию «Янки-дудль». Что, живо поинтересовался Генофер, Иедидия на это скажет?..

Генофер попрощался с Иедидией до следующего апреля. То есть надолго. И тем не менее время пролетело стремительно. Чересчур стремительно. И Генофер вернулся, как обычно, радостный и словоохотливый, и принес новости о войне, которые Иедидия не желал слушать. Или, возможно, он пришел не в апреле, а на следующей неделе. Или в апреле, но не следующего года, а этого. По крайней мере, именно его «эгегееееей» послышалось с каменистой площадки у хижины, именно его физиономию с землистого цвета кожей и щербатой ухмылкой увидел Иедидия. (Траппера как будто не волновало, что Иедидия разоряет его ловушки — некоторые открывает, из других вынимает мертвых, умирающих или смертельно раненых животных и бросает их в реку.) Вероятно, он пришел в апреле предыдущего года, до того, как принес Иедидии цветное стекло.

Время сжималось и растягивалось. Так как Господь — выше времени, Иедидия счет времени не вел. Вспоминая свою прежнюю жизнь — жизнь Иедидии Амоса Бельфлёра, — он понимал всю ее незначительность, видел, как быстро горы с их тысячью озер заглатывают ее.

Генофер исчез, ворча, мол, слова из тебя не вытянешь. Из мести он потом несколько дней шнырял в окрестной рощице, подглядывая за Иедидией и записывая, что увидел. Напоследок, решившись на недобрую шутку, он оставил на гранитном уступе, откуда Иедидия смотрел на Священную гору, волчий череп — впрочем, даже не череп, а челюстную кость. Зачем, Иедидия так и не узнал.

Возможно, Господь решил передать ему через Генофера послание?..

Иедидия внимательно оглядел челюсть — побелевшую и обладающую странной красотой. Он представил, как размахивается и бросает ее со скалы, — но к вечеру кость уже лежала на камне возле очага.

Ты испытываешь меня? — прошептал Иедидия.

Возле хижины визгливо лопотали горные духи, но Иедидия научился не обращать на них внимания, как не обращал внимания на девичьи пальцы, что забирались ему в брюки, трогая и щекоча его плоть.

Господь? Ты испытываешь меня? Ты смотришь? — громко крикнул он.

Челюсти, чистые, выбеленные временем. Волчий аппетит. Божий аппетит.

Иедидия вздрогнул и очнулся. Ему приснился сон: полный злобы человек тряс кулаками, крича на Бога. Это был он сам — и это он кричал.

Чтобы наказать себя, он несколько ночей спал на улице, нагой, на гранитном уступе. Под леденящими, мерцающими звездами. Он брал с собой челюсть, потому что это был знак, символ его греховности, хотя Иедидия и не понимал почему. Зачем я здесь, что я сделал, чем вызвал я Твой гнев? — вопрошал он. Но ответа не было. Челюсти молчали.

Роковые мезальянсы

В дни, когда снег день за днем падал из небесного чрева, закручиваясь в спирали, а солнце робко показывалось лишь к полудню, и замок — весь мир теперь — находился в плену льда, что никогда не растает, — дети спали по двое-трое в одной кровати под ворохом теплых вещей, натянув до колен длинные толстые носки из ангоры; на протяжении дня им подавали какао с кусочками зефира, который, размягчаясь, прилипал к нёбу — восхитительное чувство; днем — забавы на санках, за которыми следовали долгие ленивые часы перед камином, когда читали вслух книжки. Что за проклятие лежит на нашей семье? — спрашивал кто-нибудь из детей, не впервые, и ответ — в зависимости от рассказчика — мог быть такой: да нет никакого проклятия, всё это глупости; или: природа проклятия такова (как и всех проклятий вообще?), что его носители неспособны говорить о нем. Вот так же, любил повторять дядя Хайрам, с грустным видом теребя себя за кончики усов (от них так сильно пахло воском!), животные несут на себе печать исключительной, порой