Сильные - Генри Лайон Олди

разжился. Дырки в петлях имелись, а молотка я не нашел. Пришлось забивать гвозди кулаком.

– Жалкие обманщики! Да адьяраи в сто раз лучше вас! Хотите, чтобы я такой же стала, как вы? Вот вам! Вот! Не буду, не хочу…

Сага, вспомнил я. Семейная. Подлей любого сказания.

– А какой ты будешь?

– Честной! Выйду за Уота! Выйду!

– Да выходи на здоровье…

– Доброй волей, понял?! А ты женись на своей Чамчай!

С женщиной спорить – легче Уота прибить. Вторая петля встала на место. Я подергал – держится.

– Думаешь, я не слышала? Я все слышала! Как папа с мамой сговаривались отдать меня за тебя! А тебя убедить на небо вернуться! Знаешь, зачем? Чтоб ты меня на небеса увез! Чтобы Уот до меня не добрался! Врушки несчастные!

Я вставил в петли засов. Вынул, вставил, вынул.

Порядок.

– Хочешь быть честной? – спросил я. – Будь. Разве я против? Только дверь запри, ладно? А станет кто ломиться, кричи. Громко кричи, громче, чем сейчас.

И вышел.

4. Я берусь за язык

– Мотылек!

У коновязи никого не было.

– Мотылек!!!

Идолица на вершине столба мерзко хихикала. Скалила острые зубки, корчила рожи. Темно-лиловый вечер спустился на черную скалу, солнце, железное солнце Нижнего мира, скрылось из виду, но медь, из которой отлили истукана, горела злым огнем. Я хотел сшибить гадину на землю, растоптать в прах, но вместо того, чтобы сорвать злость на безвинной идолице, сел и заплакал.

Презирайте меня, стыдите, забудьте навсегда, что жил на свете злосчастный Юрюн Уолан, но я, взрослый человек-мужчина, боотур и жених, будь прокляты все свадьбы Трехмирья сверху донизу, сидел на сырой земле и рыдал, как дитя. Исчезновение коня послужило той самой горстью сосновой хвои, что ломает спину груженому волу. Все я потерял, все у меня забрали. Невесту, брата невесты, доброе имя, честь, свободу, а теперь еще и Мотылька. Забыл, забыл о коне, бросил, оставил без еды и воды, на произвол судьбы. Плюйте мне в лицо! Пинайте ногами! Мотылек бы, небось, про меня не забыл! Только что он мог сделать? Ворваться в дом? Накинуться на грозного Уота Усутаакы? Умчать своего хозяина за семь небес отсюда? Ну да, умчишь тут, если хозяин отбивается руками-ногами, блажит: «Слово дал! Слово!» Все меня, спасителя-вызволителя, спасать обязаны: Чамчай, Баранчай, Мотылек…

– Эмэгэт, – сказала идолица.

– Что Эмэгэт?

– Не что, а кто. Зовут меня так: Дьэс Эмэгэт[110].

– Юрюн. Юрюн Уолан.

– Очень приятно. Чего ревешь? Жениться боишься?

– Коня у меня свели, – пожаловался я.

– Беда, – согласилась идолица. – Хороший конь дорогого стоит. Кричать «Воры!» или погодить? Он у тебя перекованный, конь-то?

– Ага. Мастер Кытай ковал.

– Ничего себе! Сам Кытай Бахсы?!

– Сам! Своими руками!

– Молотом, – поправила идолица.

– Ты хоть понимаешь, что это значит: перекованный? Нарочно для боотура?!

– Да уж не дурней тебя! Значит, перекованный, и свели. Конёк, надо полагать, смирный, с каждым доброй волей пойдет…

– Смирный? Да его кто чужой только тронь…

Идолица заржала громче лошади. Пальцем она крутила у виска, насмехаясь. Я и сам уже утер слезы, успокоился, начал соображать. Чтобы свести Мотылька без боя, нужен… Нет, без боя Мотылек не пойдет. Чтобы свести Мотылька с боем, нужен… Нет, Уоту мой конь ни к чему. Чамчай – тоже. Где это видано, чтобы невеста у жениха коней воровала?! Конокрад-боотур? Нельзя сказать, чтобы такая уж невидаль. Мюльдюн, случалось, пригонял в наш небесный улус целые табуны. И Уот не почуял? Не выскочил на двор: «Буо-буо! Убью!»? Боотуры красть умеют, а красться не умеют. Значит, вломился конокрад-боотур, пока Уот меня душил-плющил, вышиб дух из Мотылька, поволок силой…

– Хватит, – в голосе идолицы я услышал что-то, похожее на сочувствие. – Брось сушить голову, да расширится она и лопнет! У вас в доме конюшня есть? Там, где ты живешь?

– Ну, есть. Это у простых людей кони зимой и летом на воле пасутся…

Я говорил чистую правду. Низкорослые мохнатые лошадки, не чета боотурским скакунам, в лютые морозы шли мелким резвым шагом, согреваясь на ходу, а пропитание добывали тебенёвкой[111], выкапывая копытами траву из-под снега. Подшерстка у них было едва ли не больше, чем шерсти, да и жира они летом нагуливали – пятую часть от собственного веса.

– К весне тощают – страсть! Ребра да кожа. У нас дома типовые, с конюшней, мы своих коней бережем. А что?

– Дорогу найдешь или показать?

– Куда?

– В конюшню. Иди, жених, шевели ногами. А я подремлю маленько…

– Зачем в конюшню? Мне ваши кони не нужны. Мне Мотылек…

Догадка ахнула меня по затылку чище Уотова кулака:

– Так Мотылек в конюшне? Кто его туда отвел?!

– Я отвела, – зевнула идолица. – Вы там деретесь, женитесь, без чувств валяетесь, а бедному животному страдать? Я – страж коновязи, или кто?! Отвела, и корму задала, и воды в поилку налила… Иди, говорю! Начнешь благодарить, меня стошнит.

– Мотылек!

В конюшне я без малейшего стеснения кинулся своему коню на шею. Мотылек фыркал, косил влажным глазом, хрупал сеном. Сено выглядело непривычно, вроде кучи сушеного лишайника, но Мотыльку оно явно пришлось по вкусу. Грива расчесана, круп лоснится – загляденье! Я дал зарок отблагодарить идолицу, только не знал, чем. Надраить ее до блеска? Гирлянду из цветов сплести? Подежурить за нее часок-другой? Ладно, потом выясню. Главное, Мотылек…

В соседнем стойле чавкнуло, хрюкнуло.

– Арт-татай!

Вечно я сую нос, куда не просят. Вот, заорал, Мотылька испугал. Если конь не смущается таким соседством, мне-то с чего крик поднимать?

Рядом с Мотыльком, отделен от коня чахлой перегородкой, стоял Уотов арангас. Сейчас в нем было, пожалуй, поровну от дощатого помоста и восьминогой твари, верхом на которой Уот Усутаакы добывал скакового змея для покойника-Эсеха. Две несущих балки, шесть щупалец, густо покрытых слизью, жерди и доски; в слюнявой пасти сверкают кривые клыки, похожие на зазубренные щепки. Мой вопль ни в малейшей степени не нарушил спокойствия арангаса. Сунув морду в решетчатые ясли, арангас приканчивал гору лежалой требухи. Кишки он всасывал с громким хлюпающим звуком, нутряной жир брал губами, а куски багровой печенки долго облизывал раздвоенным языком, прежде чем ухватить передними зубами, подбросить и поймать на лету, запрокинув голову. Густая кровь сочилась сквозь прутья яслей, капала арангасу под ноги. Время от времени живой помост ложился в натекшую лужу и ворочался, стараясь измазаться как следует. Когда он поднимался, крови на полу не оставалось – кажется, она всасывалась в кожу арангаса, или чем там он был покрыт.

Воняло из яслей гадостно. Поначалу я этого не заметил, счастлив встречей с Мотыльком. Перевести коня в стойло