Корона, огонь и медные крылья - Максим Андреевич Далин

должен вразумить подземных тварей.

– Господи, Доминик, – говорю, – что с тобой? Тебя укусили?

– Ничего, – сказал Доминик и улыбнулся. – Яд вытек вместе с кровью, я надеюсь. Господь не даст мне умереть, пока я тебе нужен. Больно, но вовсе не смертельно.

Тут его шатнуло, и я помог ему сесть. Я видел, что духовник мой врёт, – его светлые глаза казались совсем чёрными, потому что зрачки расширились, – и мне вдруг стало больно за него, будто это меня ужалили. Я не знал, за что хвататься, чтобы хоть чем-то помочь.

Вокруг собирались волкодавы. Мы потеряли человек пять, да и тех – в первые минуты, когда нашлись растерявшиеся; после бойни в степи это казалось не таким уж скверным. Ещё четверых укусили; тот парень, которого дракон вырвал у змей, выглядел, будто смертельно пьяный, но кое-как держался на ногах. Разбежались ослики, но их по большей части собрали – разве что два или три сорвались в пропасть.

Говорили, что кто-то из людей тоже сорвался… Тяжело драться на карнизе.

Подошёл дракон, обернувшийся человеком. Доминик стащил балахон с плеча, и дракон посмотрел на рану. Две дырки в мякоти, такие бывают, если шилом, скажем, ткнуть. Ещё кровоточили.

Дракон что-то сказал; Доминик перевёл:

– Если кого-нибудь укусила такая змея – не надо повязок сразу, пусть кровь некоторое время течёт. Завтра мы встречаемся с Ветром, его лекарь очистит раны огнём, – и добавил, улыбнувшись: – Всего-то нам с вами и нужно дожить до завтра. Это совсем не сложно, правда?

Похоже, солдаты оценили мрачную шуточку.

– Может, нужно высосать яд? – говорю. – Я когда-то читал…

– Предлагаешь свои услуги? – усмехнулся Доминик, натягивая окровавленный балахон и поправляя шнурок с Оком. – Не стоит, брат мой во Свете Взора Божьего. Не те змеи.

Волкодавы нажимали на кожу около ран, чтобы кровь текла сильнее; они выглядели лучше, чем можно было ожидать, только тот бедолага, в которого вцепились четыре гадюки разом, стоял исключительно из упрямства. Я приказал солдатам разобрать поклажу с пары осликов – на одного усадили этого покусанного, второго я показал Доминику.

Доминик рассмеялся.

– Я буду совсем как блаженный Ириэль, въезжающий в град осиянный, – сказал он, но взглянул благодарно.

Я обрадовался, что он смеётся. Я изо всех сил надеялся, что змеиный яд и вправду вытек вместе с кровью. Мой отряд двинулся дальше; я придерживал за повод ослика, на котором ехал Доминик, и чувствовал себя на удивление хорошо.

Я давно не чувствовал себя так хорошо, хотя вокруг, в чужих горах, смерть подстерегала под каждым камнем. Если бы ещё эта гадина не ранила Доминика – желать было бы нечего.

Доминик

Принц мой, Антоний, не знал очень многих важных вещей. И – надеюсь, что Господь простит меня – я совершенно не торопился его посвящать.

Когда после сражения мы вместе с драконами отправились в человеческий посёлок, дабы рассудить, как действовать дальше совместно – меня сопровождал Керим, дракон из рода чародеев, поклоняющихся Солнечному Огню. И покуда воины держали совет, я беседовал с ним не о целях и тактике, но о первопричинах неестественных событий, вызванных этой войной.

Керим говорил не слишком внятно, ибо язык Ашури был чужим для него – но я понял достаточно. Как все драконы и чародеи, он подкреплял слова свои убеждениями и чувствами, кои достигали не разума, но сердца и сердцу были понятны.

Это Керим рассказал мне, что солдаты Антония прокляты. Меня он исключал, утверждая, что Свет истинной веры в чём-то сродни доброму чародейству его народа… не знаю, право. Я рассказал людям Антония о проклятии, тяготеющем над ними, скорее имея в виду увещевание и спасение жизни Антония, нежели спасение их собственных душ; кажется, мне не вполне поверили. Я сам не верил бы с радостью, но чем более слушал безыскусные Керимовы речи, тем более понимал, что, принеся смерть на эту дикую и чужую нам землю, Антоний нечаянно разбудил древнейшие из Тех Самых Сил.

Рассказ Керима звучал ужасно, но, осознав ужас положения, я вдруг проникся к Антонию сильным сожалением, почти любовью. Я видел, как именно здесь, в языческой стране, на смертном краю, в его душе вдруг начали пробуждаться живые чувства, до сих пор глубоко спавшие. Принц говорил со мною искренне, как дитя на первой исповеди. Его поведение и речи выдавали прежнюю нерассуждающую отвагу, горячность, безбожную гордость отпрыска королевского рода, но вдруг – жаркое раскаяние и наивные попытки размышлять.

Будто Те Самые с Божьего попущения за давние и тяжкие грехи королевского рода взяли себе игрушкою старшего из принцев, но, натешившись его душою, вдруг ослабили хватку. Будто их веселили его бесплодные метания. Будто на Скрижалях Судеб Антонию предписывалось нести горе, смерть и разрушение; возможно, это почувствовали государь и святейший отец мой под небесами – и, как надлежит дальновидным политикам, решили, что горе, смерть и слёзы будет легче пережить, если они прольются подальше от нашей родины.

Выход, подсказанный государственным разумом.

А Керим рассказал, что принц Тхарайя по закону и обычаю этой земли должен принести себя в жертву, как только нечисть уберётся к себе в преисподнюю – дабы закрыть ей путь в мир живых. И я с горестию решил, что огненное дыхание Той Самой злой воли коснулось и здешней короны.

И что я сам – карта в той же игре, я отчего-то призван участвовать в войне двух обречённых принцев…

Тхарайя, очевидно, знал, что обречён. Я глядел в его лицо – и встречал взгляд, исполненный спокойного и печального понимания. Он был человек долга, как и я, грешный; только, в отличие от меня, он не пытался роптать на судьбу. Но, даже глядя в долину смертной тени, Тхарайя ухитрялся улыбаться и говорить забавные вещи; он, как святой отшельник, спящий во гробе, уже приготовился духом, как бы не принимая себя в расчёт. Наверное, именно это давало ему сил более думать о войне и победе, нежели о своей горькой доле. Он был кровным государем, готовый защищать страну любым способом, какой укажет воля Небес.

Антоний ничего не желал принимать. Я смотрел на него, на высокого и статного сильного юношу годом старше меня – а видел ребёнка, доселе не знавшего ответственности и горестей жизни. Брошенный промыслом Божьим в самую гущу трагических событий и усугубивший трагедию многих – он вдруг стал видеть скрытое от него доселе. Когда Антоний вдруг взмолился об отпущении, его лицо казалось несчастным и потерянным, а глаза повлажнели. Он напомнил мне мальчика, для забавы покалечившего щенка: