Искры - Михаил Соколов

Алена встала, подошла к комоду, переставила с места на место зеркало. Ей вспомнилось, как батраки бунтовали у отца, как горел сарай, хлеб, и она недовольно покачала головой:

— Все это без надобности мне. И тебе оно не нужно, чтение такое. Мы с тобой побороли свою судьбу. А до других нам нет дела.

Леон бросил на нее косой холодный взгляд и вздохнул:

— Значит, мало горя хватила ты в жизни. Ну, да я тебя не неволю. — Он придвинул к себе лампу и погрузился в чтение.

Вздохнула и Алена, впервые подумав о Леоне: «Как подменили его тут в заводе. Совсем другим стал».

Глава десятая

1

Полгода Леону потребовалось, чтобы стать подручным вальцовщика на мелкосортном стане. Опасная и жаркая была эта работа, но почетной считалась профессия прокатчика и заработка давала сорок рублей в месяц. Алене трудно было с непривычки жить на такой заработок, и она в первые месяцы совместной жизни с Леоном добавляла деньги из своего приданого, но их ненадолго хватило, и жить становилось все труднее. Однако Алена ни слова об этом не говорила и попрежнему всякий раз с тревогой провожала Леона на завод и с нетерпением ожидала его возвращения.

Обычно Леон приходил с работы во-время, но, пообедав, уходил к Ткаченко, как он говорил, и возвращался лишь поздно ночью. Когда же он работал в ночной смене, то целыми днями попрежнему читал книги и делал какие-то записи в тетради. Книги и тетради он прятал, о прочитанном не рассказывал, и Алена беспокоилась о нем все больше. «Почему он стал таким молчаливым? И Ольга перестала ходить к нам. Или они тайком встречаются?» — невольно думалось Алене.

В один из февральских дней Леон пошел на работу в ночь раньше обычного, когда еще было светло. Алена проводила его за ворота, как всегда, спросила:

— Ты завтра рано придешь?

— После гудка. А что?

Алена недоверчиво посмотрела на него грустными глазами, и Леон заметил, как щеки ее залил густой румянец.

Она молча порывисто обвила его шею теплыми руками, поцеловала в щеку и тихо сказала:

— Завтра поговорим.

Леон задумчиво пошел улицей. «Ревнует к Ольге», — подумал он, и душа его наполнилась смутной тревогой.

От поселков, от бесчисленных домиков с бугров спускались к заводу рабочие. Много тут было этих домиков. Маленькие, словно игрушечные, они начинались у завода, длинными рядами разбегались от него во все стороны, на бугры, и пестрели там, как скворешни.

На виду у рабочих поселков, возле реки, прижавшись к земле, прячась средь деревьев, тихо жили хутора.

Часто видел Леон и подернутые туманом хутора и блуждавших возле завода парней, приходивших сюда искать заработка, и всякий раз, вспоминая свой уход из Кундрючевки, думал: «Сколько же таких хуторов есть на русской земле и сколько бедных людей живет в них? Живут люди, маются и каждый надеется зажить лучше, как батя мой. Кто им откроет глаза и скажет, что они зря надеются на судьбу?»

С этими мыслями Леон пришел в прокатный цех.

Дневная смена мелкосортного стана заканчивала работу. Возле обжимной клети взад-вперед ползала раскаленная болванка. Вот красный брус железа огненным удавом вынырнул из валков и, сгорбившись, мягко упал на чугунные плиты пола. Вальцовщики схватили его длинными клещами, опять направили в валки, и он, мелькнув в облаках пара, исчез. Так, много раз проходя между валками, он становился все длиннее и тоньше.

Вот вальцовщик последней клети стана, Бесхлебнов, поймав клещами малиново-красную полосу, направил ее в щель, чтобы подать на другую сторону своему напарнику Зайцу, но привычная рука его дрогнула, из-за парящей воды, что омывала валки, щели не было видно, и полоса не пошла. Бесхлебнов нервничал, торопился, силясь направить в верхнюю щель, а нижняя пара валков все гнала и гнала к нему нескончаемую красную ленту. Вдруг она вырвалась из желобка, змеей взвилась под самую крышу и, падая на землю, в одно мгновение накрыла Бесхлебнова двумя петлями.

— Тика-а-ай! — крикнул Лавренев.

— Давай гудо-ок!

— Кле-ещи на плечо-о! — кричали другие, но их голоса терялись в неистовом грохоте стана.

Бесхлебнов, оставив в направляющей щели остывший конец полосы, ловким движением клещей сбросил с себя полосу и хотел перепрыгнуть через нагромоздившиеся вокруг него огненные петли, как вдруг валки увлекли конец ее в щель. Для всех стало очевидным: вот-вот, распутываясь, огненная полоса прижмет вальцовщика к стану и перережет надвое.

— Конец руби!

— Руби-и! — кричали со всех сторон.

Старшой Александров бросился к стану и, рискуя быть перерезанным, заработал топором.

Машина замедлила ход, в этот момент валки проглотили конец полосы: Александров успел перерубить ее.

Шатаясь, Бесхлебнов вышел на площадку, рукавом утер мокрое лицо. Плечо у него было обожжено, и на нем вздулись желтые водянки; спину от плеча до пояса пометили две коричневые полосы обгоревшей кожи. Его обступили вальцовщики, послышались голоса:

— Эх, дура-голова! Счастье твое, что успели перерубить полосу, — сказал Заяц.

— Да, быть бы тебе на том свете, парень, — посочувствовал дед Струков. — Прошлый раз Семку так же прижало — и пополам.

— Семку. А того молодого, — как его? — в живот ударила, а в спину вышла.

— Душегубы! Никаких заграждений нет, чтобы народ уберечь от смерти.

Леон качнул головой, мрачно сказал:

— В шахте бывало забурятся вагоны — и пропал человек, в лепешку раздавит. Так там хоть сразу убьет, а тут — прямо как кабана осмолило.

— Погоди, вот начнешь сам катать, и тебя пометит. Она новичков любит, штука.

Подошел полный высокий человек в суконной тройке, с блестящей цепочкой между карманчиками жилета. Он осмотрел обожженное плечо Бесхлебнова и со злостью проговорил:

— Раззява. Зря тебе голову не отхватило. А еще опытный вальцовщик! — И, обращаясь к Александрову, приказал: — Старшой, принимай смену. Перевалку будем делать на новый профиль-уголок.

Это был мастер Шурин.

Рабочие дневной смены пошли — кто к одежным ящикам за вещами, кто к бочке с водой умываться, а Шурин, отозвав Александрова в сторону, негромко заговорил с ним:

— Объяви вальцовщикам, подручным и печным, что, мол, с прошлого понедельника расценки снижены на гривенник за сотню болванок. Старшим расценки оставлены прежние, — добавил он.

— Позволь, ведь неделя-то уж прошла? — удивился Александров.

— Значит, уже неделю катали по новым расценкам, — невозмутимо ответил Шурин.

— Кто урезал?

— Начальник цеха. Ну, я пошел. Сначала делай перевалку, потом объявишь.

Александров остался стоять в нерешительности, не зная, что делать, как и что говорить товарищам. К нему подошел Леон, кивнув в сторону Бесхлебнова, угрюмо спросил:

— Как же это случилось, Александров?

— А так, что с прошлой недели расценки вам урезали. Гривенник с сотни болванок недополучите, — думая о своем, сердито ответил Александров.

— Постой, как это — урезали?

— А так: сегодня прокатаешь четыре сотни болванок — на сорок копеек получишь меньше, чем в прошлые дни. Да за сработанную неделю рублей пять вывернут, — сказал Александров и, взяв с собой несколько человек, пошел готовить стан для прокатки нового профиля металла.

Леон позвал Вихряя, поделился с ним новостью.

Вихряй не поверил и пошел к старшому, переваливаясь с ноги на ногу.

— Это правда, Александров? — спросил он. — Кто тебе сообщил?

— Мастер.

— Ну и что ты думаешь делать?

— А вот стан приготовим, тогда и начну думать. Нам с тобой расценки не урезали.

Вихряй задумался. Расценки и без того были недавно снижены, и вальцовщики уже поговаривали бросить работу. «Что же это такое — снижать задним числом? Это ж обман!» — возмущался он и, вернувшись к рабочим своей смены, сообщил им о снижении заработка.

— Кто сказал? Брехня! — заговорили рабочие.

— Сорока на хвосте принесла, — сказал Заяц.

— Не может того быть, чтобы с прошлой недели урезали!

— Не посмеют. Давай сюда Александрова!

И цех наполнился тревожными голосами.

— Я бы застопорил работу, — проговорил Ермолаич. — Брешут, оставят по-старому.

— Что ж они наладили каждый день срезать, — послышался чей-то робкий голос.

— А старшим?

— Старшим осталось, как было, — ответил подошедший Александров.

— A-а, вы так, значитца?

— Тогда катайте сами.

Леон отозвал Ткаченко в сторону, негромко сказал:

— Сергей, этого так оставить нельзя. Надо вызвать Ряшина.

— Ивана Павлыча на заводе нет, — ответил Ткаченко. — Я думаю, надо сначала проверить, правильно ли сказал мастер. Такой подлиза, он мог и сам все это устроить.

Леону вспомнилась шахта, стачка, и он решительно сказал: