Искры - Михаил Соколов

Расставались Загорулькины с Дороховыми, как с дорогими людьми, а с Чургиным Нефед Мироныч даже расцеловался и с восхищением проговорил:

— Какой же ты крупный, сват! Ну чисто лейб-гвардеец его императорского Семеновского полка.

— Императорского величества, сват. Нельзя про государя не договаривать.

— Его величества, правильно, сват, спасибо за подсказку. А ты знаешь, как титуловать государя. Молодец, сват! Теперь и я скажу, что ты одной с нами души человек, — заплетающимся языком говорил Нефед Мироныч.

Поздно вечером Чургин встретился с Леоном в старой клуне за амбаром. Он расспросил о кружке, о Ряшине, потом достал спрятанную накануне связку книг и брошюр и отдал ее Леону.

— Тебе подарок Лука Матвеич велел передать, — сказал он при этом. — Тут книга Ленина «Что такое „друзья народа“ и как они воюют против социал-демократов?», его же «Задачи русских социал-демократов». Учти: Ряшин не тот человек, который нам нужен. Он экономист, оказывается, а с экономистами мы будем бороться решительно, как с изменниками марксизму.

— Об этом Лука Матвеич говорил на кружке, только я еще плохо понимаю, что к чему.

— Неправда, ты понимаешь, по письму видно было. Читай Ленина, и тебе станут еще ясней наши задачи. Народники теперь конченные люди. Ленин изобличил их как людей, тормозящих развитие нашего революционного движения. А вот с экономистами нам предстоит упорная борьба. Эти люди тянут рабочее движение назад, проповедуют отсталые методы борьбы.

— Недавно Ряшин читал нам газету «Рабочая мысль». Там говорится, что борьба за экономическое положение рабочих и стачки — «главный девиз рабочего движения». Я не знаю, что такое «девиз», но мне помнится, что Лука Матвеич говорил: главное сегодня для рабочего класса — борьба за политические права. Я так и сказал Ряшину. Ну, он заявил мне, что если, мол, я много понимаю, то могу уйти из кружка. Как думаешь, не собрать ли нам другой кружок?

Чургин подумал. Недавно Леон еще не знал, что такое рабочее движение, а вот говорит уже как старый кружковец. И Чургин одобрительно сказал:

— Ты прав, с Ряшиным вам придется скоро расстаться, в частности тебе и Ольге, если она там останется после твоей женитьбы, — добавил Чургин и спросил: — Кстати, она знает, что ты женился?

Леон не ожидал такого оборота разговора и смущенно, с неохотой ответил:

— Знает. Да она ей без интереса, Ольге, моя женитьба.

— Но Ольга относится к тебе самому, по-моему, с большим интересом. Впрочем, это дело твое. Давай кончать нашу беседу, — сказал Чургин сухим, каким-то чужим голосом и продолжал: — Вот что я хочу тебе сказать на прощанье: что бы с тобой ни случилось, назад возврата нет. Вперед и вперед — вот твой путь. Я говорю это потому, что батя наш начнет теперь такие планы жизни строить, в связи с приданым твоей жены, что голова кругом пойдет. Пусть его, без этого он жить не может. Но Алена может пойти за ним и тебя может попытаться совлечь с твоего пути. Нам же с тобой, брат, членам партии, надо свое дело делать.

Леон невольно вспомнил свою жизнь здесь, в этом хуторе. Мог ли он раньше, несколько лет тому назад, когда Чургин звал его на шахту, думать о том, что он, Леонтий Дорохов, станет членом великой революционной партии, главной задачей которой является борьба за счастье простого народа? И вот он стал членом этой партии, о которой здесь, в хуторе, и понятия не имел. И он сурово ответил:

— Да, тут, в хуторе, я действительно когда-то думал только о своем счастье. Тогда я дальше своего двора ничего не видел. Не тот я теперь стал. Вы, политические люди, открыли мне глаза на жизнь, и я понял, что без счастья всего народа нет и моего счастья. Счастье же Загорулькиных — это кровь и пот народа, а не мое счастье. И чтобы там со мной ни случилось, кидаться из стороны в сторону я не буду, а буду стоять на своем до гробовой доски. Так я сказал Луке Матвеичу и так говорю тебе. И мне просто обидно слушать твои предупреждения о батиных планах. Для всех простых людей я б составил сейчас план хорошей жизни и за него подымал бы народ, как сумел бы, — вот про что я теперь думаю. Но, — развел он руками, — трудно мне будет без тебя, Илья. Трудно и читать, и разбираться во всем, и даже думать, если хочешь. Мало я еще знаю, мало учен.

Чургину приятно было слушать такие речи Леона, и тотчас же на память пришли иные разговоры с ним в хуторе, когда Леон не решался покидать дом. И Чургин ободряюще сказал:

— Да, брат, хорошие у тебя думы — про счастье народа. Но ты зря преуменьшаешь свои силы. Ты хорошо грамотен, читать будешь больше, в этом мы тебе поможем, и постепенно мир будет открываться перед тобой во всем своем хитросплетении, как открывался мне, скажем. И путь, по которому ты решил итти, станет еще более ясным. Путь революции.

Чургин встал, и Леон встал и расправил плечи.

— Эх, Илья! — сверкая глазами, возбужденно заговорил Леон. — Если бы ты знал, сколько в душе моей сейчас силы! Сто пудов, нет, гору каменную взвали сейчас мне на плечи — и ничего, не упаду и пойду не спотыкаясь. Тесно мне как-то становится, брат. Понимаешь, силе тесно.

Чургин выпрямился, поправил фуражку и почему-то взглянул вверх, где в дыре в крыше клуни виднелось звездное небо, будто боялся, что головой достанет до этой дыры и подымет клуню.

Так они и стояли несколько мгновений — высокие, прямые, могучие русские рабочие люди, и действительно казалось, что вот они поведут плечами, подымут еще немного свои головы — и раздвинется соломенное это сооружение, посыплется, как труха, а они шагнут через нее и пойдут, пойдут своей дорогой, как два великана, и от их тяжких шагов загудит земля.

— Да, брат, я понимаю тебя, — ответил наконец Чургин, — силу эту твою. Береги ее, она нужна будет партии. И, как говорится, боже тебя упаси растрачивать эту силу на всякие пустяки. Придется решительно отметать от себя всякие соблазны Загорулькиных. Кстати, никто из них, и даже Алена, не должен знать о твоей подпольной работе. Пошли.

Они крупно шагнули через порог клуни.

Звезды дружно высыпали на небе и мерцали разноцветными огоньками.

В лицо им дул мягкий степной ветер.

2

На следующий день после завтрака Игнат Сысоич отвез Чургина на станцию. Возвратившись домой, он для храбрости выпил немного и пошел к сватам договаривать приданое.

Нефед Мироныч приготовил сто пудов пшеницы, корову, десять овец, а триста рублей денег он отдал Алене еще накануне.

Когда Игнат Сысоич увидел огромные закрома Загорулькиных, у него глаза разбежались. В амбаре свата было не менее трех вагонов зерна — чистого, ядреного, желтого, как янтарь. И он, как бы шутя, спросил:

— Это и все — сто пудов? Я больше, по-твоему, в своем закроме не видел?

Нефед Мироныч о приданом не договаривался, и будь его сват богатый казак, он этим не ограничился бы. Но Игнату, вряд ли когда собиравшему такое зерно, он с усмешкой ответил:

— Что ж, сват, может быть, ты и видал в своем закроме сотню пудов, да только эта пшеничка стоит твоих двухсот. Ты свою почем продавал? По шесть гривен за пуд, а эта девять стоит, не меньше.

— Почем я продавал, это мое дело, а только я не согласный на сто пудов, как хочешь, — обидчиво заявил Игнат Сысоич. — Такой красавице-девке, единственной дочке, ты отделяешь сто пудов? Это же чистая страмота выйдет, как люди узнают!

— Да ты сам, что ли, дочку мою берешь, что носом крутишь? Где Леон будет ее, в чертях, прости бог, сеять? Между трубами теми вонючими на заводе? Все одно поедят — и на том ей конец, пшенице.

— И опять же это не твое дело, сват, что с ней Леон будет делать, — не сдавался Игнат Сысоич. — Может, он продаст ее да хату поставит?

— На хату я дал три «катеринки».

— Три «катеринки»! — насмешливо повторил Игнат Сысоич. — Подумаешь, велики деньги. Ты вот что, сват: не скупись, а прибавляй еще сто пудов, и на том делу конец.

Нефед Мироныч вывел его под руку из амбара и закрыл дверь на замок.

— Раз так, ни пуда не дам, — с досадой проговорил он. — Поглядите, люди добрые, какой богач объявился: хлеба ему мало, денег мало. Что ж ты думаешь, я все хозяйство тебе отдам, а сам, может, впридачу, в работники к тебе пойду?

Яшка и Алена с матерью были на базу, выбирали корову: Яшка понимал толк в коровах, выбрал самую лучшую — симменталку и вывел ее во двор.

Нефед Мироныч, увидав симменталку, задрожал от досады:

— Эту не дам. Эта дает молока два ведра в день, а она вам такая без надобности.

— Вот и хорошо: и хозяев накормит и себя оправдает. Нельзя так, батя, — попытался Яшка усовестить отца, — и так люди называют нас жилами.

Игнат Сысоич с готовностью поддержал его:

— Правильные речи, Яша. Люди, конечно, скажут: на всю округу живут, а дали, мол, бабку, а не корову!

Нефед Мироныч сел на порожек амбара и опустил голову. Яшка подошел к нему и стал уговаривать: