Жизнь и судьба: Воспоминания - Аза Тахо-Годи

Однажды, смеясь (остроумие и веселость духа не покидали его), сообщает: «Иду по Гоголевскому бульвару, а какая-то старушка подходит, кланяется: „Батюшка, благословите“». Борода у Якова Эммануиловича внушительная, длинная, седая — вылитый батюшка. Так я и запомнила сей красочный рассказ.

На занятиях со студентами всегда вспоминаю Якова Эммануиловича и больше всего люблю маленькую книжечку «Лирика древней Эллады в переводах русских поэтов», собрал и комментировал Я. Голосовкер (Academia, 1935 — до ареста Якова Эммануиловича ровно год). А вот роскошный трехтомник, изданный Евгением Кольчужкиным, владельцем издательства «Водолей Publishers» (сам поэт и дарил Лосеву сборник своих стихов — ТРОПОΣ) (Голосовкер Я. Э. Антология античной лирики в русских переводах. Томск; М., 2004–2006), я восприняла спокойно. Возможно, потому, что это не первое, горячее знакомство с талантом Якова Эммануиловича. Но статья Сигурда Оттовича Шмидта, замечательная, открывает не только много интереснейших сведений, а полна какой-то близости родственной и сострадания к судьбе Якова Эммануиловича. И действительно, Сигурд Оттович — племянник Якова Эммануиловича (чья сестра Маргарита была женой О. Ю. Шмидта — брак гражданский), давший ему приют и помощь, да и архив Якова Эммануиловича сохранился благодаря Сигурду Оттовичу, которого я сама воспринимаю как давнего-давнего знакомца. Отец Сигурда Оттовича, знаменитый Отто Юльевич Шмидт, был тоже давно знаком с А. Ф. Лосевым, будучи вице-президентом Академии наук, помогал в канун великой войны получать Лосеву книги из Германии, а Валентина Михайловна Лосева дружила некогда с сестрой Отто Юльевича — Норой — и помнила мальчика по имени Зига. Это и был будущий Сигурд (сначала Зигфрид, но мифология одна — скандинавская)[341].

Спасибо Сигурду Оттовичу за деятельную память об удивительном поэте и человеке, Я. Э. Голосовкере.

С еще одним символистом познакомились мы самым странным образом. Это был филолог-классик Моисей Семенович Альтман (1896–1986), тот молодой собеседник Вячеслава Иванова в Бакинском университете (1920–1924), которого поэт в сонете 1923 года назвал Эли-Мойше (пророки Илия и Моисей в одном лице).

Мы с Алексеем Федоровичем знали некоторые работы Альтмана (они были в нашей библиотеке), в том числе его «Греческую мифологию» (М.; Л., 1937), которую я обычно включаю в литературу по моему курсу мифологии. Больших работ его мы не встречали, в круг наших знакомых он не входил.

Однажды приятель по аспирантуре моей сестры, Мины Алибековны (Пединститут им. Герцена в Ленинграде), Юрий Петровский[342] приехал к нам в Москву с приветами от сестры и сказал, что профессор Альтман, с которым Юрий знаком, очень хочет с нами познакомиться, знает Лосева по прежним книгам и по вышедшей в 1957 году «Античной мифологии в ее историческом развитии», собирается в Москву и просит рекомендовать его.

Вот таким окольным путем, через молодого человека, М. С. Альтман появился у нас на Арбате в 1960-е годы. Человек он невероятной пылкости, стремительности и приносит с собой нечто напоминающее суматоху и спешные разговоры перед отходящим поездом. Моисей Семенович сразу же выяснил наши связи с вдовой Георгия Ивановича Чулкова, друга Вяч. Иванова, Надеждой Григорьевной, и с его сестрой Любовью Ивановной Рыбаковой (женой Н. М. Тарабукина). Потребовал однажды, чтобы я познакомила его с художницей Любовью Ивановной (к Надежде Григорьевне пошел сам), и мне пришлось его сопровождать, благо Любовь Ивановна жила недалеко, вблизи Консерватории. По-моему, мы даже сопровождали Моисея Семеновича вдвоем с Юдифью Каган (в этот вечер она у нас в гостях).

В Москве наш новый знакомец достаточно редкий гость, но когда приезжает, мы слышим по телефону его быструю речь с каким-то восточным акцентом (родился в местечке Минской губернии, потом Киев несколько лет, Баку с его интернациональным, пестрым населением — тут не всегда по-русски правильно заговоришь).

Зато беседы с Моисеем Семеновичем всегда насыщены воспоминаниями о любимом, незабываемом Вячеславе Иванове, о тех, кто учился вместе с Моисеем Семеновичем в Бакинском университете, о тех, с кем он и сейчас поддерживает теплые отношения, хотя бы с профессором-историком Ксенией Михайловной Колобовой, и непременно с нежностью о Любови Григорьевне, своей жене[343].

Судьба особенно не жаловала Моисея Семеновича — хотелось работать и печататься, а штатные места в высшей школе, как хорошо известно, заповедные, не попадешь, все давно заняты. Потому и радуется Моисей Семенович даже своему пребыванию в Туле (1956–1959), где он все-таки умудрился напечатать (и не только там) ряд своих небольших статей по ономастике — тут и Достоевский, и Лев Толстой, и Пушкин, и Блок. Алексею Федоровичу как философу имени остроумные и проницательные очерки Моисея Семеновича (он вообще искрился остроумием, шутками, анекдотами) интересны.

Но главное — повествования легкого на подъем нашего нового друга о его путешествиях в Америку (там родня, знаменитый музыкант, пригласивший Моисея Семеновича и Любовь Григорьевну, — имя его скрывалось), да не один раз, а дважды, и потом, самое интересное, в Рим, к Лидии Вячеславовне, через пространство в тысячу верст и тысячу лет. Моисей Семенович любит эпистолярный жанр, а нам некогда отвечать на множество его посланий. И он, шутя, но и всерьез замечает: «Понимаю, Вы оба очень заняты, Вам недосуг. Но разве не следует предпочесть дружбу службе, и не пора ли сменить недосуг на досуг» (22/XII — 1971). Заодно сообщает о книжных новостях (сочинения Вл. Соловьева и Вяч. Иванова издаются в Бельгии), и как-то между прочим, немного не по-русски: «А Лида снискала большой музыкальный интерес» — это о дочери Вяч. Иванова.

Да, путешественник шесть месяцев со своей супругой пробыл в США и Риме (1970). «В Риме я видел и слышал папу, в Нью-Йорке — Атлантический океан, а в Сан-Франциско — Тихий океан. Видел также, потрясенный, заполярные льды, своим безмолвным величием не сравнимые ни с чем, ни с чем. Был и в соборе Петра, и в подземелье орфиков, ходил по Via Sacra, приобщился к Микель Анджело и отрастил глаза у Рафаэля. И еще, и еще, и еще!». «А мой английский и итальянский языки за рубежом оказались именно „моими“, ничьими. Меня, однако, разумели: очень уж выразительна была моя мимика и наглядна жестикуляция. И тут же рифмы, „легкие подруги“:

Отплыть с Европы берега,Изведать моря бучиИ плавать вдоль АмерикиПо всем путям Веспучи.

Когда-то в четверостишии „Метафилолог“ я писал:

Ни к какому плыть не стану берегу.Курс невесть куда держа по румбам:Пусть Колумб открывает Америку,Я открываю Колумба.

Теперь, изведав метасферу, я уже не хвастаюсь, что я метафилолог. Стал, если не мудрей, то смиренномудрей…» (10/IV — 1970 — машинопись; приобрел машинку еще в мой ленинградский приезд на 70-летний юбилей И. М. Тронского[344], где я выступила со своими греческими стихами в 1967 году и посетила Альтмана и К. М. Колобову).

Очень беспокоится Моисей Семенович, что я не предупредила его о 80-летии Алексея Федоровича, а что касается относительно зрелого возраста, то он тут же прилагает сонет под названием «Глубокой осенью»: [343]

И с каждой осенью я расцветаю вновь.

А. Пушкин

Не доблесть расцветать весной и летом,Когда любое семечко в чести,И травы взысканы теплом и светом,Расти способна чуть ли — на кости.

Но если мрак и холод, и при этомМы в возрасте весьма жды десяти,Каким отважным нужно быть поэтом,Чтобы дерзать и осенью цвести.

И вот, стирая старости границы(Так человек, лишившийся десницы,Ловчась, перерождается в левшу),

И я, в слезах, питая песен стаю,И осенью ненастной расцветаю,И лютою зимой плодоношу.

(Письмо 12/XII — 1973)

Да, Моисея Семеновича не страшили ни глубокая осень, ни зима — дожил в полном уме до 90 лет.

Получив от нас одно из писем, он очень доволен и не укоряет за задержку ответа. Наоборот: «Драгоценнейшие друзья, Аза Алибековна и Алексей Федорович. Ваше классическое и одновременно романтическое письмо, Ваша телепатия и симпатия нас прямо окрылили. Жива преемственность от Икара до Пикара. Серебром звенят все звенья золотой цепи истории».

И тут же: «У меня имеются грустные стихи:

Снег сгребают год за годом,И теперь, как в старину.Люди делают погоду,Люди делают весну.

А того не замечают,Ускоряя года бег,Что, как лед, и сами стают,Испаряются, как снег.

Но минор противопоказан, будем в мажоре!.. И все же, хотя gaudeamus, стареем. Но стараемся не поддаваться. А 1976 — кратен 8,13,19. Это мне, начетчику чисел, много говорит. Вступаем в последнюю четверть века 20-го. Это — впервые. Прямо удивительно. Сердечный и душевный привет.