Жизнь и судьба: Воспоминания - Аза Тахо-Годи

Помог старый друг Николай Матвеевич Гайденков (потом профессор МГУ, скончавшийся в 1970-х, безвременно, тоже за всю жизнь много пришлось ему перенести). Он сагитировал директора «Учпедгиза» И. М. Терехова и превратил высокого чиновника, но человека с добрыми задатками, в лосевского поклонника. Терехов с энтузиазмом взялся за дело, выделил симпатичного редактора Сергея Алексеевича Ненарокомова, интеллигента прежней закалки, и книга вышла в 1957 году на хорошей бумаге, с супером — ее сразу расхватали, вышла под более лаконичным названием «Античная мифология в ее историческом развитии». Социальность испугала редактора, лучше быть от нее подальше.

В «Античной мифологии» А. Ф. Лосев имел возможность впервые после многолетнего перерыва спокойно изложить свою собственную теорию мифологического процесса, основываясь на смене родовых отношений первобытного общества древних греков, исходя из бытия и сознания в их единстве, изучая в мифах личностную историю, данную в словах, живой телесный дух в его развитии.

Следует сказать, что Лосев исследовал именно мифологическое развитие, не касаясь религии, области, которую часто по незнанию и спутанности понятий подменяют мифологией. Мифология как форма освоения мира человеком родовой общины была полна чудес, в реальности которых никто не сомневался. Каждый миф расцвечивался безудержной фантазией человека, погруженного в загадочную жизнь живого тела природы, частицею которого он и сам был, общаясь с таинственным и могущественным миром демонических стихий и богов.

Миф был полон выразительности, то есть имел огромное эстетическое значение, и поэтому был закреплен, живо воспринят, расцвечен, разработан в греческой поэзии и прозе, интерпретировался философами и учеными на протяжении всей античности, доходя от чисто художественных образов до невероятно сложных и отвлеченных символических умственных конструкций.

В своей книге Лосев доказывал на основе собранных им бесчисленных текстов (недаром он любил кропотливую науку, классическую филологию), что мифомышление возникает на ранней ступени общины — родовой формации, когда на мир переносятся родственные отношения древнего человека (иных он не знает) и весь космос представляет собою одну огромную родовую общину, одно огромное живое тело.

Лосев ввел в отечественную науку получивший потом большое распространение термин хтонизм, указывающий на первенствующую роль Матери-Земли в порождении ее первопотенций, сил, управляющих миром; это был мир архаической, доолимпийской мифологии, с ее фетишизмом (понимание всего неживого как живого), миксантропизмом (соединение животного и человеческого начал), тератоморфизмом, то есть миром чудовищных форм. Здесь звериные и человеческие начала были нераздельны, ибо человек сам не отделялся от природной материи и не ощущал себя как «я», как некую субстанцию, будучи только атрибутом этой материи. Поэтому превращаемость, оборотничество в пределах единого живого тела природы, было одним из главных принципов архаического, доолимпийского, хтонического бытия. Этот хтонический мир основывался на таких «вечных законах», которые требовали «постоянных чудес и превращений, постоянных сверхъестественных совмещений и разъединений, рождений и уничтожений»[336].

Алексей Федорович обосновал периодизацию, связанную с переходом от материнской общины к отцовской, патриархальной, которая стала основой антропоморфной, классической мифологии, где господствовала олимпийская семья богов, победившая стихийных, рожденных землей титанов.

Для нас было величайшей редкостью появление благожелательных рецензий на первые книги, на «Олимпийскую мифологию» и «Античную мифологию в ее историческом развитии». Это о Лосеве, вечно гонимом, вот чудеса!

Академик А. И. Белецкий в «Литературной газете» (1955, 4 июня) опубликовал большую рецензию «Новое о древних мифах», а В. В. Соколов в «Вопросах философии» (1958, № 10) выступил со статьей «Мифологическое и научное мышление». Потом и чудаковатый Г. Панфилов в «Вестнике истории мировой культуры» (1959, № 3) — почему-то на английском языке. Дальше пошли румыны, греки, поляки, венгры, чехи. Книгу, можно сказать, приняли.

Именно в это время у нас завязалось интенсивное общение с давними знакомцами и знатоками мифологии и загадочных тайн жизни древних греков, с теми, кто внутренне был близок Лосеву, даже если не всегда согласен с его взглядами на античность. Общность глубокая, культура одна, все выросли на почве Серебряного века.

Для меня же, молодой, тенями из прошлого приходили в наш дом Владимир Оттонович Нилендер (1883–1965) и Яков Эммануилович Голосовкер (1890–1967). Оба захаживали часто — Нилендер по дороге в поликлинику (он жил на Остоженке, неподалеку от нас). Голосовкер жил по соседству, в Кривоарбатском переулке, совсем рядом, в квартире у племянника, Сигурда Оттовича Шмидта, сына арктического исследователя О. Ю. Шмидта, академика. Нилендер — тот самый «вечный» студент, который когда-то привел Алексея Лосева к Вячеславу Иванову, уже в Москве, на Зубовской площади, в доме, где я бывала (у профессора Марии Евгеньевны Грабарь-Пассек).

Лосев окончил университет в 1915 году, а Нилендер, старше на десять лет, — в 1916-м, но уже будучи человеком известным, поэтом, переводчиком, близким к символистам, участником их журналов и издательств («Весы», «Золотое руно», издательство «Мусагет»), Он переводил фрагменты загадочного, темного Гераклита Эфесского (1910), орфические гимны (не увидели света — погибли), а кроме того, бывший гардемарин, был другом сестер Цветаевых, Марины и Анастасии, немного в него влюбленных. Владимир Оттонович в молодости был красив (сквозь старческие черты так и сквозит эта былая красота).

В советское время трудно жить поэтам-символистам. Но спасают древние языки. И Владимир Оттонович зарабатывает на жизнь переводами: латынь и греческий знал с самых юных лет (отец директор Нежинского лицея, основанного в конце XVIII века Александром Андреевичем Безбородко, канцлером и светлейшим князем — 1747–1799).

Нилендера влечет греческая трагедия (жизнь символиста, попавшего в революционную бурю, не трагедия ли?). В 1927 году вместе со своим ближайшим другом, Сергеем Михайловичем Соловьевым, племянником философа Владимира Соловьева (отец Сергея умер, а мать в горе застрелилась), обращаются к образу Прометея — недаром Маркс, назвал его «первым мучеником в философском календаре».

К тому же оба, и Владимир, и Сергей, живут трудно. Что можно особенно заработать в Румянцевском музее (библиотеке, названной после основательного разорения советскими культуртрегерами Библиотекой имени Ленина)? В этом пока еще тихом месте многие находили пристанище — книги и рукописи знали, читали, любили (как и знаменитый философствующий собеседник Толстого и Вл. Соловьева Николай Федоров, автор «Общего дела» — тоже библиотекарь). Жили вместе, вместе увлекались гностиками и вопросами веры (С. Соловьев не раз покидал православие для католичества, очень был несчастен и умер в войну в полном безумии).

Но тут в 1927 году сообразили издать Эсхиловского «Прометея прикованного» (Гослитиздат. М.; Л.), да не просто сделать общий перевод, но еще и реконструкцию дошедшего в жалких фрагментах «Прометея освобожденного». Очень смелая получилась реконструкция с хором титанов, океанид, людей (а они еще делятся на четыре хора — старики, юноши, девушки, дети) — апофеоз Прометея, хотя в науке так и не установлен порядок трилогии, и с 1828 года споры не прекращаются, да и Эсхил как автор взят под серьезное подозрение[337]. Удалось даже привлечь Анатолия Васильевича Луначарского, единственного образованного среди большевиков (учился в Первой классической Александровской гимназии в Киеве, где и Михаил Булгаков и Н. П. Анциферов), и тот написал, конечно в содружестве с С. М. Соловьевым, вступительную статью.

Путь для печатания переводов открылся. Вместе с С. В. Шервинским (тоже поэт по призванию, переводчик по необходимости, но талант светит) переводят Софокла, и не раз выходит любимый Владимира Оттоновича драматург по-русски. И любимой оказалась «Электра» Софокла, которую даже я сподобилась включить ради нашего друга, вместе с «Прометеем прикованным», в сборник «Греческая трагедия», издаваемый для юношества.

Когда открыли в МГПИ классическое отделение в 1944 году, Алексей Федорович, чтобы помочь Владимиру Оттоновичу, уговорил заведующего пригласить его для преподавания — заработок поэту нужен. А ведь кончилось все плохо. Увлеченный преподаватель читал на занятиях свой перевод «Электры» и комментировал его, при этом нещадно дымя папиросами (заядлый курильщик). На третьем курсе выяснилось — грамматики никто не знает совсем, и меня, аспирантку, направили исправлять положение. На курсе училась моя приятельница Юдифь Каган. Вот было веселье — зубрили пропущенное за несколько лет. У меня сохранились тетради для работы со студентами с примерами, таблицами, переводами, словами. Но к пятому курсу зав кафедрой решил перебраться в университет и все прикрыл. Это тот самый профессор Н. Ф. Дератани, что Лосева травил как раз в середине сороковых. И Владимир Оттонович потерял работу. Но дружба наша сохранилась, и посещения почти еженедельные продолжались, причем среди дня, с беседами, с клубами дыма. Алексей Федорович и Валентина Михайловна хорошо понимали бедного Владимира Оттоновича. Жена его, Надежда Алексеевна, знаток балета, ритмов, танцев, подрабатывала росписью платков и тарелок. Жить надо хоть так.