Вне закона - Овидий Горчаков

— И люди с тобой? И Барашков?

— Все тут. А это что за фрайера? Полицаи? Обыскали?

— Шмонать и сами умеем. А впрочем, займись-ка, кореш, вот этим агрономом, может, что и найдешь. Я только «бачата» взял. Тоже мне изменник — «анкера» за измену купить не мог.

Гущин добросовестно взялся за дело. На столе появились: кожаный футляр с очками, огрызок карандаша, документы и пачка марок в потертом бумажнике, две или три женских фотокарточки, распечатанная пачка сигарет, носовой платок, стальной метр, самописка, вывалянные в табаке немецкие конфеты, расческа, камушки для зажигалки, связка ключей, пачка немецких лезвий для безопасной бритвы, советский двугривенный, почтовые марки с Гитлером, старенькая записная книжка — чего только не носит в карманах человек!

Кухарченко взял и небрежно перелистал записную книжку.

— Постой! А может, тут сведения какие военные! Ну-ка, Витька, дуй сюда! Смотри, шкет, да тут стихи какие-то! — Кухарченко пододвинул лампу, подкрутил фитиль. — «Первая фигура. Кавалер делает левой ногой шаг в сторону, подскакивает к ней, одновременно повертывая корпус налево и выбрасывая правую ногу вперед...» Что за чушь! Ну-ка, ну-ка! «Оставляя корпус на левой ноге»... Может, тут зашифровано, а?

«Затем, опуская правую ногу на пол, делает одно па балансэ...» Ни хрена не понимаю! Видать, сложная наука эта агрономия! «Затем повторяет все эти па, начиная с правой ноги, дама все па начинает с другой ноги...»

— Похабщиной пахнет, убежденно заметил Гущин.

Кухарченко обвел нас ошарашенным взглядом.

— Эй, агроном! Что ты тут накалякал?

— Танцевать учился,—  промычал агроном. — Падеспань.

— Гм! Понятно. А вот и стихи. «Он юное сердце навеки разбил, навеки убита вся жизнь молодая»... Это ты насчет войны? «Нет жизни, нет веры, нет счастья, нет сил...» Занятно! «Но в душу вошел к ней чужой, неизвестный, ему она сердце и жизнь отдала». Сам, что ли, писал?

Агроном всхлипнул, утирая разбитый нос.

— Нет, песня такая...

— Понятно. Значит, это песня да танцы тебя до жизни такой довели?

Глаза агронома из тоскливых вдруг снова стали наглыми:

— Вам этого не понять! Это культура! Да-с... — Он тут же замялся, всхлипнул, опасливо глянул на Кухарченко.

Я перелистывал страницы записной книжки, копался в документах, пытаясь до конца разобраться в этом человеке. В записной книжке было много адресов и фамилий и каждая фамилия была помечена разным числом звездочек — от одной до пяти; по-видимому, по важности, по служебному весу записанного лица. Особый раздел в книжке был озаглавлен: «Дни рождения знакомых, друзей и сослуживцев», тоже со звездочками. В другом разделе агроном записывал членские взносы, даты каких-то собраний, расходы на подписку на центральные и местные газеты, номера облигаций. В документах я нашел несколько Почетных грамот и благодарностей, восторженную прошлогоднюю характеристику («морально выдержан, предан, скромен»), довоенную сберкнижку: «Остаток: 3162 руб. 32 коп.».

Прочитав все это, я понял: для этого аккуратного, исправного чиновника приход немцев был лишь сменой начальства. Начальству он всегда служил верой и правдой. Но почему, каким образом сохранились такие чиновники среди нас!..

— Готово! — доложил Богданов, появляясь на пороге.

7

От Князевки до Вейно — километра полтора лесом. Ночью прямой и ровный шлях кажется мрачным туннелем. Свет луны едва сочится сквозь сплетенные кроны деревьев.

— Что мы, хлопцы, с агрономом, с агрогадом этим, делать будем? — остановил нас

Кухарченко.

Козлов выхватил пистолет, загнал патрон в патронник.

— Убери свой лилипупер! — недовольно сказал Кухарченко. Немцы услышат. Надо втихаря, без шухера. Финяк твой где?

Козлов с минуту стоял в полной растерянности, как в столбняке, уронив руку с пистолетом. Потом, тыча пистолетом и не попадая в кобуру, он потерянным голосом выдавил всем на удивление:

— Нет... так я не могу. В бою могу, из пистолета, а так нет...

— Кишка тонка! — усмехнулся Кухарченко. — Совсем ты слаб в коленках! Не знал, не знал.

Гущин сплюнул презрительно, расстегнул ножны почетного кортика СА с надписью

«Аллее фюр Дойчланд» на клинке, заметил хладнокровно:

— Тут, Леш, нужен здоровый человек, с крепкими нервами, а не псих! Опять же это дело по нашей колхозной части. Мы не в передовых, а в захудалых вроде князевских ходили, но никакому холую фашистскому землю нашу не позволим резать!

Предателя-агронома сбили с ног и поволокли в кювет. На шляхе остался полуботинок с калошей. Урядник грохнулся на колени:

— Тля я, тварь ничтожная... Прими, господи, душу раба твоего...

Я крепко ухватил Кухарченко за руку.

— Алексей! За этого типа народ просил...

— И мы просим,—  услышал я сзади голос Самарина. — Ты ж не пойдешь, Алексей, против народа!..

Кухарченко отпихнул меня.

— Сам знаю, что делаю,—  проворчал он. — Ну а тебя, сучий ты хвост, я, так и быть, отпущу,—  объявил он уряднику. — Только кончай урядничать, а не то тебя все равно расшлепают — не мы, так другие.

Кое-кто из партизан глухо заворчал.

— Цыц! Тут, хлопцы, особая политика! Во-первых, жителей князевских обижать не хочется — просили за него. Во-вторых, он тряпка и дурак, из него такой же полицейский, как из меня интендант. Так что, дядя, выходи-ка ты из полиции и помогай нам. Не бросишь урядничать, пеняй на себя! Не мы, так другие тебя разменяют. А тебе о ребятне своей думать надо. Ну, покаместь до свиданьица. Продашь — из-под земли достану. Всыпьте ему, хлопцы, на прощанье! А то подумает, что мы только приснились ему. А ну, аллюр три креста!

Козлов, зарычав, ринулся к уряднику, расталкивая партизан. Кухарченко схватил его цепкой клешней за руку, рванул к себе.

— Пусти! — захрипел Козлов. — Убью гада!

— Не психуй, кореш,—  процедил Кухарченко сквозь зубы, и, почуяв угрозу в голосе командира, Козлов обмяк. — Возьми Щелкунова и Турку и дуй на разведку в Вейно. Этому Ефимову я не очень-то верю. Сполняй приказ! Живо!

И Козлов, Щелкунов и Солянин на рысях побежали по шляху.

Из кювета вылез Гущин, вытирая ладони о штаны.

По дороге на Вейно я спрашивал себя: что заставило Кухарченко отпустить урядника? Неужели только то, что он впервые увидел во враге человека — запутавшегося мелкого и пустого человечка — и пожалел его и его детей?.. Пожалуй, если хорошенько присмотреться, то человеческие черты можно отыскать в любом враге. Но мерить всех на один аршин нельзя...

8

С опушки открылся вид на пологое темное поле, рассеченное пополам смутной лентой шляха. Эта лента упиралась в беспорядочное нагромождение теней. Знакомые очертания поселка принимали в темноте самые причудливые формы. Мерещились вражеские блиндажи, наблюдательные вышки, орудия и четырехспаренные крупнокалиберные пулеметы, целая армия притаившихся врагов.

Кухарченко придавил каблуком сигарету — ее огонек заметен ночью за пятьсот метров

— и быстро изложил план операции. Дзюба со своими людьми обходит Вейно и отрезает гарнизон поселка от Могилева. Головной дозор занимает выгодную пулеметную позицию на краю поселка, как можно ближе к мосту, соединяется с разведчиками. По сигналу дозора и разведчиков к ним присоединится Гущин с пулеметами. Исходные позиции занять к 24.00. Если какая-либо группа будет обнаружена противником — вступать в бой и ждать подхода штурмовой группы. Если все благополучно займут указанные позиции, то ровно в 24.00 ударная группа войдет в поселок и атакует штаб, казарму и другие объекты.

— Ну, орлы? Часы сверили? Пора!

В лесу прокричал по-человечьи филин. Крик этот прозвучал мрачным предостережением. Дозорные крались вдоль шляха.

— А какое число сегодня? спросил кто-то за моей спиной.

— В самом деле, что у нас сегодня? — услышал я голос Сазонова. Мы говорили шепотом — ночью разговор слышен за двести метров.

Я тоже не помнил ни дня, ни числа, но знал, что числом интересовались у нас обычно перед опасной операцией, словно хотели на тот свет унести дату своей смерти...

Мы прошли по кювету так близко мимо заколоченного дома расстрелянного Богомазом лесника Шкредова, что почуял я запах брошенного жилья, запах плесени и сырости. Оглянувшись, увидел черный хребет леса. Врезаясь в лес, шлях распахивал ворота прямо в звездное небо. Хруст земли, шелест травы под ногами, неумолчный стрекот кузнечиков... Слева от нас чернели в поле длинные и низкие свинарники, справа и слева потянулись заборы. Под ногами захлюпала вода, зачавкала грязь, глухо звякнула задетая чьей-то ногой консервная банка. Впереди нечетко засерел дощатый мост. Мы выбрались ползком из кювета, переползли через разрыхленные временем, замшелые доски развалившегося заборчика. В саду — прохладный мрак, запах заматерелой крапивы.