Холмы России - Виктор Ревунов

— У него интуиция, — сказал Флеминг. — Он будто угадал мои мысли.

— Уловил твой страх, — спокойно ответил Вихерт. — Ты расшатался, старина. При твердой воле страх лишь сигнал к действию. Все от фюрера и до солдата — решают в чувстве опасности, а иногда и в безвыходном Пни реже попадаются. Слабая воля видит страх всюду и закрывает пути там, где они счастливо открыты Такой человек терпит неудачи. Фюрер благо для нас. Германия стала сильной, способной решать исторические задачи. Борьба и только борьба, пока не уничтожим.

— Остановись, — попросил его Флеминг. — Я хочу подумать о цветах.

По дороге проехали мотоциклисты. Офицер, сидевший в коляске, посмотрел на них.

— Это русский, — сказал Флеминг.

— Дитц? Начальник разведки?

— Да. Знают немногие. Служил в царской полиции. Долго нас. Он тебе не опасен. Где-то в этих лесах пропали бриллианты. Он что-то знает о них.

— Бриллианты?

— Не произноси.

Издали было видно, как они поднялись, постояли друг перед другом отчетливыми строгими контурами и разошлись.

ГЛАВА III

Поседело лето отцветшим чертополохом. Захолаживало по сырым калганным лугам. Все тревожнее шелестели осины, кое-где по северным опушкам полоскали в зелени крашеное рядно — собирались к печальному наряду.

Жара хватало лишь на полдень, как слепнем жалило августовское солнце. А с ветерком вдруг словно понесутся ряженой каруселью лесные поляны — в березах, в брусничных полушалках. Протинькает синица, и снова с бормотаньем встряхивались пулеметы, со вздохом бралась за тяжелое артиллерия — бредило дремотным гулом: день и ночь шли изнурительные горячечные ельнинские бои.

Стройков остановил коня под березой в редкой колокольчиковой траве и посмотрел в небо. За облаками ледком поблескивали немецкие самолеты. Уж отбомбили, подвывая, летели в сторону Смоленска.

Воздух познабливало гулом.

Он тронул коня и проехал краем опушки по боровому черничнику, свернул на вырубку, клокотавшую розовыми цветами в духоте горькой, угарной.

Пригнувшись, придерживая вроде как уже тыловую милицейскую фуражку, пересек тропку в орешниках.

В лесу стояли палатки и фуры, лежали в траве раненые. Загляделся веткой фуражку зацепило, чуть не слетела.

«Деду бы какому тебя. Да не берут. Боятся. Вид у тебя грозноватый все же».

Спустился в овраг, постоял, дал коню попить из ручья.

Показался на той стороне на углу волнившейся льном нивы.

Вон в том березняке с можжевельником свидание.

От листьев зеленела стеклами машина в кустах.

Его уже ждали.

Но он не спешил, как будто так и надо было показать, что он спокоен собой, уверен и не любит подскакивать.

Стройков посмотрел на ручные часы: прибыл минута в минуту. Слез с коня, привязал поводья в тени за березу.

От машины навстречу шел человек в куртке на «молниях», в защитного цвета фуражке со звездочкой. Двое в штатском следовали за ним.

Стройков обошел коня, присматриваясь к идущим.

«Не из-за Желавина ли чего? — подумалось. — Цепляться начнут. Выходи. За конем не спрячешься».

Но от коня так и не отошел: все чего-то отпускал да подтягивал.

— Стройков Алексей Иванович? — спросил подошедший в куртке.

— Да. — ответил Стройков как бы с сожалением, отстегивая пуговку на кармане гимнастерки. Да не здесь — в сапоге документы. И там нет… Фуражку снял — вот они, в подкладке. — Не знаешь, куда их?

Посмотрели документы друг у друга, вернули.

Этот, в куртке, Лясин из особого отдела. На мужика смахивает, плечист, роста не особенного, глаза хитрые.

Прямо глядит, а то и в сторону — чего-то и улыбнется.

Для начала подметил Стройков и сказал:

— Слышали про вас.

— От кого?

— От Дементия Федоровича.

— Разговор был?

— Да. Ту войну зацепили, а крюк и на эту попал.

— Что ж, разговор на пользу.

Лясин огляделся, присматривая место для беседы.

— А вот, — показал Стройков на поваленное дерево в можжевельнике. Сели. Дерево заскрипело на сломленном. Расположились поодаль и двое, в штатском, закурили. Конь траву щипал. Солнце в глаз попадало и из глаза пылало.

— Так к делу, Алексей Иванович!

Лясин вытащил из внутреннего кармана куртки фотоснимок, показал Стройкову.

На снимке, как бы в мрачной вспышке, обозначалось что-то черное, похожее на прорву вселенской бездны и пролетающей хвостатой кометой.

Стройков вгляделся. В прорве лежала какая-то смятая подстилка.

— Вроде бы могила, что ль? — проговорил он.

— Да. Так называемая желавинская. Трупа в ней не оказалось.

— Как?

— Вам задание. Желавин, вот кто нужен. Через него и остальные. Вы теперь, лейтенант, будете работать, как и прежде, участковым. О порядке нельзя забывать.

Так? Вас тут знают, свой человек. Как и что, сами думайте. Также будете связаны со спецгруппой под видом охраны моста. Вот товарищи, — показал Лясин на штатских. — Через них связь со мной. Об остальном с товарищами. Начните с хутора. Там лесник живет. Вы его знаете: пусть сын погостит денек. Он в полку Дементия Федоровича.

Мутнел рассвет, цедил парным молоком по лугам.

На хуторе рожком пропел петух.

Кирьян по замуравленной тропке подошел к родному крыльцу. Что-то покривилось. На двери замок. Нет никого. Один петушок у плетня, как из меди литой, в алой пилотке. Глазом бойко покосил. Кирьян позвал его:

— Ну, подойди сюда. Где ж тебе знать-то меня? А я свой. Куда же хозяева-то ушли? Что ж делать? Когда теперь?

Кирьян поломал в кармане сухарь. Бросил петушку кусочек.

Заглянул в пуньку — пусто. И во дворе, где хлева, никого. Заросла навозная землица лебедой и жгучей мелколистной крапивой, а у завалинки глухой стены подсолнухи зацветали: еще не встряхнулись от дремы.

За двором, в малинниках, землянка с бревенчатым накатом, затрамбованным глиной: и дождь не пробьет, и огонь не возьмет.

«Прочно папаня готовится», — подумал Кирьян.

С передовых покрасневшим небом глядела Ельня, блуждал по голубому березняку ее взор.

Духовито пропарило овлажненной ржаной соломой, как бывало в эту пору по зорьке, когда хозяйки выгоняли коров и пастушья труба оглашала леса журавлиным стоном.

Он посмотрел на жигаревский двор: нет жалены — на окопах.

Прошел к своей баньке, замаскированной нарубленным олешником — вроде бы заросли. Подергал дверь.

Дверь приоткрылась, показалось забородевшее лино Никиты.

— А где же наши? — спросил Кирьян.

Никита выскочил, рассказал и показал, куда кто девался: отец ушел косить под Угру, а мать в госпиталь к Катюшке уехала — вон за тот жулевский лесок.

— Федору черниц повезла в горлачику. А я тут, с отцом твоим на одной усадьбе. Теперь дружки — держись. По лесу всякие бродют. Заходи. Лещом угощу.

— Долго косточки его изучать. В другой раз. Спасибо.

— Да ты ж погоди!

Никита вынес вяленую рыбу. Завернул в лопушиный лист, присказал:

— На голодный желудок целиком проскочит.

— Какой же это лещ? Подлещик, — уточнил Кирьян.

— Лещ! А от страха сжался. Бомбят по речке-то. Теперь и варить не надо. Без дров кипит. Бери ложку и хлебай горячее прямо из омута. Да, знать, надоело рыбное-то. Тут намедни один курятиной хотел разговеться. Между ног ее ухватил, курочку. Выкрутилась.

А чей-то глазок как на карточку его — мигом, да ночью слеповато. Никита притаенно шепнул:

— Митька будто бы.

— Что ж не обогнал с горячего-то? И поглядел бы как следует, поближе, раз слеповатый ты стал.

— Тут вот говорят, мешком накрывают, чтоб особо не разглядывали. И ножиком — раз. Так бы собраться да туда, где они ходют. И самих в мешок да вон куда-нибудь на осину, пока не сопреет и кости не вывалются.

— Закрывайся как следует в баньке-то. А что такое, ори.

Никита отвернулся, сказал:

— Им такие не нужны. И взять нечего. Это вот как совсем придут ежели, вот тогда поорешь за хлевом.

— Потопал я, дядя Никита.

— А по кусточкам прикидывай.

— Спасибо за пескаря.

Никита остановил его.

— Это что ж такое языком ты плетешь? Пришел сосед, а я ему пескаря на зуб. Посмеялся, значит. Это ж лещ. Усох малость. Слышал сам, как усыхали. Выйдешь, а на веревке-то есть совсем усохли, одни жабры висят. Изучал я эту усушку. Ночью вышел и патрулем хожу. Чую вдруг, за ногу и взяло. Держит и кусает. Вот тут горячее и пригодилось. Насилу ушел.

— Кто же это?

— Что же, у меня еще и на пятках глаза? Этими-то глядеть не на что.

Кирьян скрылся в олешниках. Мокли купыри, как будто первый снег таял и капал, роса поблескивала наледью.

Коромыслом спускалась от жигаревского двора тропка к мосткам. Запустилась вода розоватым стрелолистом-темнела со дна… Вот сейчас распрямится на мостках Феня, поправит платок, улыбнется — зубы кувшинкой белой.