Холмы России - Виктор Ревунов

В небесном куполе, где сиянье сгущалось, было красноватым — жемчужные нити распрядались тихо. Земля, будто бы плыла, отдалялась.

Чудесный уголок, — сказал Флеминг. — Природа не уступает. Человек устанет в борьбе, и такой вот уголок, разрастаясь, постепенно закроет уставшего дебрями.

— Бог избрал нас, чтоб устроить порядок на земле. ты пережил и перешел в новое, как и все мы. А они? что ты скажешь о них? — спросил Вихерт.

— Они не сложили оружия перед чудовищным — показали свое лицо. Я давно разглядывал его в их истории. Непохожее на наше лицо. Чувство грядущих последствий — необходимость жизненного пространства для себя — сразу привело их к действию; еще в то время, когда наши рыцари тащились с сокровищами из крестовых походов, они топорами быстро ставили свои крепости. Неожиданность в рассудке, отвергающая в близком более удобные формы существования и достигающая большего в дальнейшем. Порядок в кажущемся беспорядке: этот народ никому еще не оставил и кочки из своего. Словно какое-то озарение спасает эту землю. Европа оцепенела от ужаса перед дикими ордами, они вступили в схватку. Ужасное соединило их в силу на трехсотлетнюю борьбу. Не останавливаясь, идут дальше — за Урал, за Сибирь, достигают Аляски и Калифорнии. И сколько их было? Какой-то десяток миллионов на всем пространстве. Наполеон берет Москву и терпит поражение. Они совершают революцию и в разорении воскресают из пепла. Даже язык… Я немец, и звуки их речи со стороны кажутся удивительными, свободными и светлыми.

— Не умаляй свое.

— От крестовых походов в наследство нам остались пустые доспехи, хотя бы кусок аравийской берега с нефтью.

Вихерт слушал Флеминга и думая, что ничего невозможно объяснить, как и судьбу. Почему он здесь, возле этого прудка? Думал ли встретиться взором с неведомым цветком на берегу?.. Была в прошлом залитая холодным солнцем улица. Тогда утром сжалось сердце: свернул к воротам низкой каменной казармы. Учителем стал высокий отшлифованный столб во дворе. Каждый день, по очереди, подходили и лезли. Сколько пота, напрасных усилий, отчаяния осталось на нем. Уроки помогли потом, когда окрепли мускулы.

— К вершине приведут только следы своего отчаяния. Но чтоб ты не отступил, стоит жестокость за спиной. Без нее человек не знал бы, на что он способен. Надо быть жестоким, или жизнь напомнит о ней своим бичом. Да, человек устает в борьбе, — с этим был согласен Вихерт. — Столько огня и железа. Сон тяжел и тревожен. Я облюбовал это местечко, чтоб на минуту отвлечься: успокаивает и придает силы. Посозсрцай.

Флеминг посмотрел на зеленоватую гладь, и его поразила красота неожиданного пространства, раздвоенного отражением: одно было ясной зеркальной впадиной под берегом, где на голубом ярко блестело зеленью, другое-простиралось в бесконечность.

— Я ждал, когда подойдем к Смоленску, — сказал Флеминг. — Это берег достижимого для нашей лоскутной мерки и начало чего-то, что должно испытать нас.

Сперва в действиях русских видел мало полезного для них. Но потом передо мной что-то проступило: их искания в невозможном, когда, казалось, должно все погаснуть и кончиться. В бинокль я наблюдал за одной переправой. Все шло туда, на восточный берег. Но в одном месте словно возвращалось, выходило навстречупротив нас. Они вставали из кровавой воды. Это была какая-то галлюцинация, вышедшая из пределов сознания. Двигалась на нас.

— В таких случаях надо смотреть на свой танк, как он работает. Для машины нет призраков. Ты устал. Рюмка водки и крепкий сон. Иначе сорвешься. Война в предельные сроки. Потому такое сопротивление толщи на коротком пути к Москве. Мы имели превосходство. Россия доживает свое. История, как жизнь, отмечается судьбой, болезнями и смертью. Они вчерне обозначили границы европейского. А нам осваивать. Сколько земли! При взгляде на карту меня ошеломляло. Но как могла держаться одним центром эта гигантская территория? На месте такой загадки должно быть болото. Провал скажет больше, чем все ученые изложения.

— Ты знаешь, я считал эту войну безумием. Орел, свив в неприступное гнездо Европу, парил бы над Африкой с ее девственными землями и несметными сокровищами. Но вылупился коршун. Его отогнали сюда или занесло ветром. Наша мысль, воплощенная в план войны, оборвалась, не достигнув намеченного.

— Я перестаю понимать тебя.

— Это невозможно понять. Человеку дано чувство, а разум всего лишь для разведки в проклятие… Он прилетал в Борисов на секретный сбор. Из этих лесов его шарахнуло в степь.

— Отсюда? Из ворот?

— За воротами толща.

— Что произошло?

— На первый взгляд, ничего. Противник, чтоб противостоять на Московском направлении, усилил район Брянска за счет своего Центрального фронта. Справа от нас открылась брешь на юг — нечто похожее на люк.

Вихерт быстро перебрал свои варианты, один из которых представлялся ему в захвате степей — с последующим выходом на Орел и Курск, откуда и начать наступление на Москву. В дальнейшем расчленить и разгромить русские армии в районе Смоленска.

— Ты перебираешь варианты. Когда их много и надо задать, какому отдать предпочтение, ищи неизвестный, единственный. Гитлер начинал как художник сам посредственный вариант его воображения. Кончили одну воину и начали другую… из вариантов. Их все проиграла белая армия.

Передовые словно бы рядом дымили в устье оврага, и вдруг как что оборвалось: дым оказался далеко а за ним полоска мглилась и отходила куда-то в ясное за горизонтом, что было дыханием зеленой влаги неведомой равнины.

В тот минувший день не многие знали, что за гость прибыл в Борисов. Лицо его могло показаться знакомым по газетным портретам, но было более сильным, жестоким и устрашающим своей властью, и в то же время льстящейся улыбкой располагал к доверию. Соприкосновение с ним было опасно: он узнавал чуждое страхом, таившимся в холодном фосфорическом тлении его духа.

В тот день он прибыл в штаб группы армий «Центр»- на секретный сбор, чтоб заявить, что важнейшей целью до наступления зимы он считает не захват Москвы, а захват Крыма, индустриального и угольного района Донбасса и лишения русских доступа к кавказской нефти.

Одни расценили это заявление как возможную дезинформацию противника, другие- необходимостью передышки и нанесения сокрушающего удара на Москву с юга, отрезая таким образом два русских фронта — Западный и Резервный, третьи — как отказ от первоначальных планов в преддверии затяжной войны: надо было, на случай, иметь теплую краюху за пазухой.

Темным зловещим призраком явился на берегу Березины человек, окруженный личной охраной — это были натренированные детективы из уголовной полиции.

Течение было спокойным. Отблески исчезали с поверхности, как будто срывали свет, оставляя мглистые пятна. Ветер с Атлантики смешивался с испарениями тепла и прохлады с лугов.

Он подошел ближе. На песчаной отмели плавала какая-то рыбешка и, преломляясь, блеснились консервные банки. А дальше, из-под воды, вдруг колыхнулись мрачные тени — заросшие тиной опоры моста.

Здесь когда-то переправлялась великая армия Наполеона: шли гренадеры, тянулась его любимая артиллерия, обозы, много дней и ночей — рекруты со всей Европы — французы, итальянцы, немцы, испанцы шли и шли вон в те холмистые леса. Малахитовыми глыбами громоздились они на небесном склоне… Потом, над хмурой и холодной рекой, мчался назад в крытых санях, в крестьянском тулупе, покинув разбитую армию, бредущую среди снегов, мерцавших, как наваждение, разбросанными драгоценностями.

С самого начала его неотступно преследовала невидимая гибель, а место рокового шага никто не мог указать.

«Мировую историю делают по ту сторону здравого рассудка», — подумал гость… Как можно объяснить рассудком, что он, сын австрийского таможенного чиновника Шикльгрубера — стал Гитлером.

На реке всплеснулась рыбина, и по березе на той стороне, качаясь, пошли световые волны-соцветия радуг.

На секретном сборе окончательного решения о наступлении на юге еще не было принято. Гитлер колебался: дух его леденел в ужасе. Достигнет ли когда-либо Москвы, или все победы исчезнут, как эти световые волны на березе?.. Его удавят.

Охрана оберегала его жизнь и была надзором тайного, с фанатически упорным здравым рассудком: оно выдвигало и выставляло его и давало ему все за его безумство — больное, стронувшееся в кошмар под подножие совести сознание.

Он посмотрел на окружавшую его свиту — генералов, адъютантов, рослых молодчиков из охраны, не отличая никого, — так, посмотрел меркнувшими глазами, но почувствовал какой-то взгляд. Прошел несколько шагов и оглянулся. Встретился с поразившим его взором, словно этот человек что-то знал и видел.

— У него интуиция, — сказал Флеминг. — Он будто угадал мои мысли.