Желтоглазые крокодилы - Катрин Панколь

Зал зааплодировал.

Жозефина, разинув от удивления рот, смотрела на экран.

Ведущий улыбнулся и, снова повернувшись к камере, обратился к Жозефине, поздравив ее с такой сильной, разумной, здравомыслящей дочерью.

Потом добавил шутливо:

— А почему вы не говорите матери: «Я тебя люблю» в лицо, это было бы гораздо проще, чем по телевизору. Потому что ваша речь очень похожа на признание в любви…

На мгновение Гортензия замешкалась, потом взяла себя в руки.

— Не могу. Когда я оказываюсь лицом к лицу с матерью, у меня не получается. Ничего не могу с собой поделать.

— И все же вы любите ее?

Наступила тишина. Гортензия сжала кулаки, опустила глаза и выдавила:

— Не знаю, это так сложно… Мы с ней такие разные…

Но к ней быстро вернулось самообладание. Она выпрямилась, откинула с лица тяжелую прядь и добавила:

— Прежде всего, я сержусь на нее, сержусь за то, что у меня не было детства, за то, что она его украла!

Ведущий похвалил ее за смелость, поблагодарил за участие в передаче, поблагодарил также адвоката и представил следующего гостя. Гортензия встала и под непрерывные аплодисменты покинула студию.

Жозефина неподвижно застыла на диванчике. Теперь все знают. Она внезапно почувствовала невероятное облегчение. Ее жизнь вновь принадлежит ей. Больше ей не придется лгать, притворяться, скрывать правду. Она может писать, писать под собственным именем. Это ее немного пугало — зато она понимала, что больше у нее нет повода отлынивать, что в любом случае она должна попытаться. «Мы на многое не отваживаемся не потому, что оно трудно; оно трудно именно потому, что мы на это не отваживаемся». Так сказал старый добрый Сенека. Это была первая цитата, которую она переписала себе в тетрадь, когда начала учебу в университете. Она черпала смелость в этом афоризме… «Ну вот, — подумала Жозефина, — теперь я осмелюсь. Благодаря Гортензии. Дочь подсадила меня на коня, помогла вдеть ногу в стремя. Моя дочь… чужеземка, которую я не могу понять… но именно она подвигла меня перейти некий рубеж. Преодолеть себя».

Моя дочь, которая не ценит ни любовь, ни нежность, ни благородство… Она врывается в жизнь, словно идет на абордаж, с ножом в зубах. Но она сделала мне подарок, который никто доселе сделать не мог: посмотрела на меня, оценила и сказала «вперед, на, держи, вот тебе твое имя, пиши, ты можешь! Держись прямо, лети вперед!» Вполне возможно, она меня и любит. Она любит меня, но только на свой лад…

Дочь должна была вернуться. Они окажутся лицом к лицу… Ни в коем случае не следует плакать или обнимать ее… Еще рано, Жозефина чувствовала это. Дочка защитила ее на телевидении, защитила перед всем миром. Она вернула то, что ей принадлежит. Не значит ли это, что она все-таки немного любит мать?

Она долго сидела, обдумывая, как ей себя вести. Время шло, минута за минутой. Гортензия вот-вот вернется. Она уже слышала, как ключ поворачивается в замке, как Гортензия заходит, слышала ее первые слова, о, ты еще не спишь, ты не ложилась, ты за меня волновалась? Бедная мамочка! Ну, и как ты меня нашла? Красивая я была? Хорошо говорила? Я должна была так поступить, а то тебя бы в очередной раз облапошили… Надоело, что ты вечно подставляешься! Она уйдет в свою комнату и запрет за собой дверь…

Жозефина чувствовала, как ее охватывает уныние, и всеми силами пыталась с ним бороться.

Она толкнула балконную дверь, вышла, облокотилась о перила. Растения в ящиках засохли, она все время забывала вынести их на помойку. Почерневшие и пожелтевшие стебли торчали, как жалкие обугленные деревяшки, опавшие листья у корней превратись в гнусную темную кашу. Вот и все, что осталось от Антуана, вздохнула она, проведя рукой по бедным погибшим цветам. Он так любил заниматься этими растениями, заботился о них. Белая камелия… Он возился с ней часами. Дозировал удобрения, подкармливал, опрыскивал минеральной водой… С гордостью называл мне латинские названия всех растений, рассказывал, когда какие цветут, как их подрезать и пересаживать. Когда ушел, попросил меня хорошенько следить за ними. И вот они мертвы.

Она поглядела наверх, на звезды. Подумала об отце и заговорила вслух:

— Видите, звезды, она не знает, не понимает, она слишком молода, она еще не видела настоящей жизни. Ей кажется, что она все знает, она судит обо всем, судит и меня… Так все делают в ее возрасте, это нормально. Конечно, она предпочла бы, чтобы ее матерью была Ирис, а не я! Ну а что такого есть у Ирис, чего нет у меня? Конечно, Ирис красива, очень красива, и жизнь дается ей легко. Дочка видит только это отличие. Видит только то, что на поверхности. Это маленькое преимущество, такое несправедливое, ведь его получают от природы, просто так, по непонятной причине, и оно действительно здорово облегчает жизнь! Но вся нежность, вся любовь, что я дарила ей с самого ее рождения… Она этого не видит. А ведь она вся окутана, вся пропитана этой любовью! С самого детства ее окружает эта любовь, любовь поднимала меня по ночам, когда девочке снился дурной сон, любовь лишала меня покоя, когда девочка возвращалась из школы чем-то расстроенная: кто-то не то сказал, не так посмотрел… Мне хотелось взять на себя все ее страдания, чтобы она не знала горя, чтобы шла вперед по жизни, улыбаясь, легкая и беззаботная… Я бы не задумываясь жизнь за нее отдала. Может, я делала все неуклюже, неловко, но это только от любви. С людьми, которых любишь, всегда становишься неуклюжим и неловким. Давишь их, перегружаешь своей любовью. Ничего с этим не поделаешь. Она считает, что деньги могут все, что деньги решают все. Но не из-за денег же я была рядом, когда она возвращалась из школы, и я готовила ей полдник, а потом ужин, стирала и гладила одежду на завтра, чтобы она была самой красивой, я лишала себя всего, чтобы у нее были самые лучшие одежки, самые лучшие книжки, самые лучшие ботиночки и вкусная отбивная в тарелке… Я тушевалась, чтобы скорее уступить ей место. За деньги не купишь такую заботу. Ее дает только любовь. Любовь, которую ты изливаешь на ребенка, и от нее он становится сильнее. Любовь, которую не сосчитаешь, не измеришь, которая не исчисляется в цифрах… Но она об этом не знает. Она еще маленькая. В один прекрасный день она поймет… Сделайте так, чтобы она поняла, чтобы я вновь обрела свою маленькую девочку! Я так люблю ее, я отдала бы все книги на свете, всех мужчин на свете, все деньги на свете, чтобы она однажды сказала мне: «Мамочка, дорогая, я люблю тебя». Умоляю вас, звезды, сделайте так, чтобы она поняла, как я люблю ее, чтобы она больше не презирала меня. Вам же это совсем не трудно, звезды. Вы же видите всю мою любовь к ней в моем сердце, так почему же она не видит? Почему?

Она уронила голову на руки и стояла, склонившись над перилами балкона, молясь изо всех сил, чтобы звезды услышали ее, чтобы маленькая звездочка на ручке ковша замерцала ей в ответ.

— А ты, папа… Почему я так долго не понимала, что ты любил меня, что я не одинока, что я черпаю силы в тебе, в твоей любви ко мне? Я этого не знала, когда ты еще был с нами, я не могла ничего тебе сказать. Я только потом поняла… спустя годы… Прошу тебя, сделай так, чтобы хоть когда-нибудь она поняла меня… Не слишком поздно, а то, ты видишь, мне ужасно тяжело, когда она отталкивает меня. Каждый раз мне больно, я не могу к этому привыкнуть…

Тут она почувствовала легкое прикосновение к плечу.

Она решила, что это дуновение ветра, листок, случайно залетевший на балкон, посланный ей в утешение. Она так сильно верила, что звезды слушают ее…

Это была Гортензия. Жозефина не слышала, как она вошла. Гортензия стояла позади нее на балконе. Жозефина выпрямилась, заметила ее, виновато улыбнулась, словно была застигнута на месте преступления.

— Я смотрела на папины растения… Они давно засохли. Я забывала их поливать. Надо было следить за ними, он их так любил.

— Хватит, мам, хватит, — тихо и ласково сказала Гортензия. — Не оправдывайся. Другие посадишь…

И добавила, уводя мать с балкона:

— Давай, пойдем отсюда. Тебе надо лечь, ты устала… И я тоже устала. Не думала, что так трудно говорить на публике. Ты слушала меня?

Жозефина кивнула.

— Ну и? — спросила Гортензия, ожидая маминой реакции.

Пока она ехала в такси, она думала о матери, о том, как она прежде ее себе представляла, о том, как она говорила о ней всем этим людям, которые не знали ее. Внезапно Жозефина явилась ей незнакомкой, неким персонажем, которого она увидела со стороны. Жозефина Кортес. Женщина, которая борется за жизнь. Она писала книгу, тайно, украдкой, потому что ей нужны были деньги для них — не для себя. Для себя она бы не стала стараться. Сидя в такси, летящем сквозь мутные городские огни, Гортензия вдруг представила себе мать так, словно никогда ее не знала, словно ей рассказали историю про кого-то постороннего. Она разом увидела все, что мать сделала для нее. Это стало очевидным. И становилось все более очевидным по мере того, как она приближалась к дому.