Мемуары генерала барона де Марбо - де Марбо Марселен

Да петому, что австрийский генералиссимус не знал, что мог его разрушить, и только случай и разлив реки направили плывущие деревья^ прямо на понтоны и вызвали первые частичные разрывы. Позже смекалка австрийского офицера подготовила разрушение большого моста, когда по течению были пущены сначала подожженные лодки и особенно огромная горящая мельница, которая увлекла за собой почти все его секции. Но ничего из этого не было подготовлено заранее, как нам потом и рассказывали многие неприятельские генералы, с которыми мы встречались после заключения перемирия в Цнайме.

Если остались еще сомнения на этот счет, их полностью развеет следующий неопровержимый аргумент. Из всех военных наград Австрийской империи труднее всего было заслужить орден Марии-Терезии, так как его выдавали офицеру, который мог доказать, что он сделал больше того, что от него требовал его воинский долг. Он должен был хлопотать о награде сам, и если ему отказывали, то он больше никогда не имел права возобновлять свои ходатайства. И, несмотря на строгость этого правила, командир австрийских егерей получил крест Марии-Терезии, чем безоговорочно подтверждается значимость действий, совершенных им на свое собственное усмотрение, а не по приказу эрцгерцога Карла. Это замечание, сделанное мною в Критических заметках о книге генерала Ронья, было особо отмечено Наполеоном, когда во время своего пребывания на Святой Елене он прочел мою книгу и книгу генерала Ронья. Чтобы наказать этого генерала за приверженность нашим врагам, в своем завещании, по которому он оставил мне 100 тысяч франков, Наполеон добавил: «Я прошу полковника Марбо продолжать писать, чтобы защитить славу французской армии и опровергать лжецов и отступников!»...

Как только войска, чье мужество нашло свое благородное и блестящее подтверждение в битве при Эсслинге, отошли на остров Лобау, а затем и на правый берег Дуная, Наполеон обосновался в Эберсдорфе, чтобы наблюдать за подготовкой новой переправы. Строился уже не один, а три моста, а вверху по течению сооружалась крепкая эстакада из столбов для защиты от плавающих предметов, которые неприятель мог бы направить на наше сооружение.

Несмотря на внимание, которое император уделял столь важным работам, он в сопровождении князя Бертье каждое утро и вечер навещал маршала Ланна, состояние которого первые четыре дня после ранения было довольно сносным. Ланн сохранял присутствие духа и разговаривал очень спокойно. Он был так далек от мысли отказаться от служения своей стране, как об этом писали некоторые авторы, что даже строил планы на будущее. Он знал, что знаменитый венский механик Меслер сделал для австрийского генерала графа Пальфи искусственную ногу и тот мог ходить и сидеть в седле так, как будто бы с ним ничего не произошло. Маршал попросил меня написать этому мастеру и пригласить его снять мерки для его ноги. Но усилившаяся жара, которая мучила нас уже некоторое время, оказала губительное действие на раненого. Его

охватила сильная лихорадка, а потом начался ужасный бред. Маршал все это время был озабочен критическим положением, в котором он оставил армию. Ему казалось, что он все еще на поле боя, он громко звал своих адъютантов, приказывал одному вести в атаку кирасир, другому — направить артиллерию в тот или другой пункт... Напрасно мы с доктором Иваном старались его успокоить, он больше нас не слышал. Его горячка усиливалась, он уже не узнавал даже императора... Он пробыл в таком состоянии несколько дней. Он ни на минуту не мог успокоиться и заснуть, все это время продолжая воображаемое сражение! Но в ночь с 29 на 30 мая он перестал руководить этим бесконечным «боем», бред сменился упадком сил. Он пришел в себя, узнал меня, пожал мне руку, заговорил о своей жене и пятерых детях, о своем отце... Я находился у его изголовья, он прислонил голову к моему плечу, казалось, задремал, и испустил последний вздох!.. Это произошло 30 мая на рассвете.

Вскоре с утренним визитом должен был прийти император, и я счел необходимым предупредить Его Величество, объявив ему об этой ужасной катастрофе, чтобы он не входил в помещение, полное губительных миазмов. Но Наполеон отодвинул меня рукой, подошел к телу маршала, обнял его и, обливаясь слезами, повторил несколько раз: «Какая потеря для Франции и для меня!»

Напрасно князь Бертье старался увести императора от этого грустного зрелища, тот провел у тела больше часа и уступил уговорам Бертье только тогда, когда тот сказал, что генерал Бертран и офицеры инженерных войск ждут его указаний для выполнения важных работ, время для которых он назначил сам. Перед уходом Наполеон поблагодарил меня за заботу, которую я проявил к маршалу. Он поручил мне организовать бальзамирование и отправку тела во Францию.

Я был убит горем... Мое отчаяние еще больше усиливалось от необходимости присутствовать и составлять протокол при вскрытии и бальзамировании, которое провели доктор Ларрей и доктор Иван. Затем мне надо было проследить за отправкой тела, которое на повозке в сопровождении одного офицера и двух сержантов Императорской гвардии было отправлено в Страсбург. Это был очень тяжелый для меня день! Сколько грустных размышлений вызвала у меня судьба этого человека, вышедшего из низов общества, но наделенного большим умом и беспримерным мужеством, своими собственными заслугами возвышенного до небывалых высот. И вот теперь, когда он пользовался всеми почестями и обладал огромным состоянием, он окончил свою жизнь на чужой земле, вдали от семьи, на руках простого адъютанта!

Ужасные душевные и физические потрясения пошатнули мое здоровье. Моя рана, показавшаяся сначала легкой, скоро зажила бы, если бы мои душа и тело имели хотя бы несколько дней отдыха. Рана сильно воспалилась за те десять дней, которые я провел в постоянном беспокойстве, когда никто, даже двое его слуг, не помогали мне заботиться о маршале в его ужасном положении. Один из них, совершенный неженка, покинул своего хозяина в первый же день под предлогом, что его тошнит от запаха гниющих ран. Второй слуга проявил больше усердия, но гнилостные испарения, которые 30-градусная жара делала еще более опасными, уложили его в постель, и мне пришлось вызвать военного санитара. Он был хорошим работником, но все-таки чужим человеком. Особенно не понравился маршалу его костюм, и он принимал все только из моих рук. Я находился при нем ночью и днем, и от усталости состояние моей раны ухудшилось, нога ужасно распухла, и, когда, покинув корпус, я решил отправиться в Вену, чтобы там полечиться, я едва держался на ногах.

В госпитале во дворце герцога Альберта я застал всех моих раненых товарищей. Император не забыл о них. Главный хирург австрийского двора, находившийся во дворце Шенбрунн, предложил Наполеону свои услуги для ухода за ранеными французами, и император поручил его заботам адъютантов маршала Ланна. Добрый доктор Франк приходил во дворец принца Альберта два раза в день. Он осмотрел мою рану, нашел ее в очень плохом состоянии и прописал мне полный покой. Однако я часто проходил через коридор, чтобы навестить моего друга де Вири, который лежал с гораздо более серьезной раной, чем моя. Вскоре я имел несчастье потерять этого прекрасного товарища, о котором я бесконечно сожалел, а так как среди адъютантов я единственный знал его отца, мне выпала горькая необходимость сообщить эту печальную новость убитому горем несчастному старику, не намного пережившему своего любимого сына!

Вынужденный вести неподвижный образ жизни, я много читал, а также записывал самые замечательные факты проделанной кампании и некоторые рассказы, которые мне удалось услышать. Вот один из самых интересных.

За два года до провозглашения Империи во французских полках не существовало никакого промежуточного чина между полковником и начальником батальона или эскадрона. Бонапарт был тогда первым консулом и, желая восполнить пробел, образовавшийся в военной иерархии после одного из декретов Конвента, он обратился к Государственному совету. Там признали необходимость восстановить в каждом армейском корпусе должность офицера, чей чин и обязанности были бы такими же, как у бывших подполковников. Это решение было принято, и первый консул предложил обсудить, как будет называться такой офицер. Генерал Бертье и несколько государственных советников ответили, что поскольку он должен исполнять обязанности подполковника, то естественно оставить за ним это звание, но Бонапарт этому категорически воспротивился. Он заметил, что при старом режиме полковники были большими господами, проводили свою жизнь при дворе и редко появлялись в полку, а командованием занимались их заместители — офицеры, которые всегда были в части. Поэтому в то время было вполне справедливо поддержать их и утвердить их реальное значение, дав им звание подполковников, потому что в действительности они и были командирами полков, а полковники только ими значились. Но с тех пор ситуация изменилась. Полковники стали реальными командирами своих полков, поэтому не стоило создавать соперничества между ними и офицерами, звание которых собираются восстанавливать. Если этому офицеру дать звание подполковника, это слишком приблизит его к начальнику. Обращаясь к нему, его подчиненные будут называть его кратко «мой полковник». Если солдат скажет, что он идет к своему полковнику, его могут спросить к какому. В результате первый консул предложил дать второму офицеру каждого полка звание «майор»65. Это мудрое решение возобладало, и, восстанавливая этот чин, не стали брать название «подполковник». Этот на первый взгляд не очень значительный факт имел большие последствия, и вот этому доказательства.