Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй - Ланьлинский насмешник

Хань Даого одарил посыльного пятью цянями, а позже, улучив момент, попросил околоточного переслать Симэнь Цину еще до судебного разбирательства список привлеченных к делу молокососов.

Прошел день. Симэнь Цин и надзиратель Ся Лунси заняли место в большой зале управы. Околоточный ввел группу задержанных. Первым вывели Ханя Второго. Он опустился на колени. Надзиратель Ся прочитал обвинение:

«Старший полицейский четвертого околотка первого участка Сяо Чэн за нарушение спокойствия привлекает к суду следующих лиц: Ханя Второго, Чэ Даня, Гуань Шикуаня, Ю Шоу и Хао Сяня».

После переклички допрос начался с Ханя Второго.

– С чего все началось? – спросили его.

– Мой брат занимается торговлей, часто не бывает дома. И вот жена его с дочкой стали жертвами насмешек и подстрекательств этих бездельников. Они собирались целой толпой у ворот и распевали непристойные песенки. Не давали покою ни днем, ни ночью. Как только ни издевались! Я живу с братом поврозь, но бывал у него. Не стерпел я и отчитал бездельников как полагается, а они повалили меня и давай избивать ногами. Уповаю на защиту и покровительство вашего превосходительства и прошу разобраться в обстоятельствах дела.

– А вы что скажете? – обратился к молодым людям Ся Лунси.

– Не верьте ему, ваше превосходительство, – сказали хором парни. – Ловчит он, этот игрок и волокита. Пока брата нет дома, он с его женой, Ван, путается. А Ван так важничает, что всех соседей поносит. Когда мы их застали, мы ее одежду забрали в доказательство преступления.

– Околоточный Сяо Чэн! – крикнул Ся Лунси. – Почему нет Ван?

Сяо Чэн не посмел сказать, что ее отпустил посыльный Симэня.

– У Ван слишком малы ножки, – пролепетал он. – Она едва ходит. Скоро подойдет.

Стоящий на коленях Хань Второй глаз не спускал с Симэня. Наконец, наклонившись к Ся Лунси, Симэнь сказал:

– Милостивый государь, не стоит, по-моему, вызывать эту Ван. Женщина, должно быть, недурна собой, вот шалопаи и стали к ней приставать, а когда она их отвергла, они и затеяли всю историю.

Симэнь позвал старшего из группы, Чэ Даня.

– Где вы схватили Ханя Второго? – спросил его Симэнь.

– У нее дома, – ответили все.

– Хань Второй! Кем тебе доводится Ван?

– Невесткой, – был ответ околоточного.

– Околоточный! Как проникла в дом эта компания? – продолжал допрашивать Симэнь.

– Через стену, – ответил околоточный.

– Ах вы, бездельники! – закричал разгневанный Симэнь. – Если он ей деверь, значит они – родня. Неужели свой человек, по-вашему, и в гости прийти не может?! А вы ей кто такие, я вас спрашиваю! Да как вы, лоботрясы, посмели в чужой дом лезть, а? Что вам там понадобилось? Тем более в отсутствии хозяина, когда дома была дочь-барышня? Сомнения быть не может – либо с целью насилия, либо – грабежа. – Симэнь кликнул подручных: – Принесите тиски!

Юнцам надели на пальцы тиски и всыпали по двадцати палочных ударов, да таких, что у них из ран потекла кровь. Молодые люди отроду не ведывали пыток и теперь громко стонали на полу, вопли их потрясали небеса.

Симэнь, не давая Ся Лунси и рта раскрыть, велел отпустить Ханя Второго до особого распоряжения, а юнцов бросить в тюрьму, учинить в ближайший день допрос и передать на рассмотрение вышестоящих властей.

Брошенные в тюрьму молодые люди раскаивались, увидев, в какой переплет попали. Заключенные предрекали им каторгу, а в случае передачи дела в областное управление – и смерть в заточении. Перепуганные парни едва дождались, когда домашние пришли к ним с едой, и послали с ними потихоньку записки, в которых просили – кто отца, кто старшего брата – подкупить судей.

Один из отцов обратился к Ся Лунси.

– Видишь ли, муж Ван – приказчик у господина Симэня, – объяснил Ся, – а он требует осуждения. Мне, его сослуживцу, неудобно ему перечить. Попроси еще кого-нибудь, пусть поговорит с господином Симэнем.

Другой пошел к шурину Симэня – У Старшему. Однако всем было известно, как богат Симэнь, и никто не решался его подкупать. Родные юнцов, не зная, что предпринять, собрались на совет.

– Бесполезно просить тысяцкого У, – сказал один. – Он тоже ничего не сделает. Говорят, у торговца шелком Ина Старшего с Восточной улицы брат есть, Ин Боцзюэ, – закадычный друг Симэнь Цина. К нему бы обратиться. Давайте соберем серебра, с четверых не один десяток лянов соберется, да и вручим ему. Пусть поговорит. Так будет вернее.

Тогда отец Чэ Даня, владелец винной лавки, как старший собрал с каждого по десять лянов, и с сорока лянами все отправились к Ин Боцзюэ. Они изложили ему просьбу, и Боцзюэ принял серебро.

– Ты же за Хань Даого хлопотал, – сказала ему жена, когда ушли просители, – с юнцами хотел расправиться. Зачем же с них-то берешь серебро? Иль ты теперь их выгораживать взялся? Как же приказчику Ханю будешь в глаза смотреть?

– Думаешь, я сам не понимаю! – проговорил Ин Боцзюэ. – Я вот что сделаю: возьму пятнадцать лянов и поговорю, чтоб никто не видел, с Шутуном, слугой из кабинета. Пусть к хозяину подъедет. Он Шутуну важные дела поручает, большое доверие оказывает. Наверняка клюнет.

Ин Боцзюэ отвесил пятнадцать лянов, завернул их в узелок и, сунув в рукав, поспешил к Симэню.

Хозяин еще не вернулся. Ин Боцзюэ прошел в залу, откуда и заметил Шутуна, вышедшего из боковой пристройки кабинета. На голове у него красовалась многогранная шапочка из темного атласа. Пучок сдерживала золотая шпилька-лотос. Одет он был в длинный халат из сучжоуской тафты и бледно-зеленую легкую куртку, обут в летние туфли, поверх виднелись белые чулки.[505]

– Прошу вас, батюшка, проходите в гостиную, присаживайтесь, – пригласил гостя Шутун и велел Хуатуну подать чай. – Я тебя, брат, за чаем посылаю, а ты ни с места? Опять шутки шутишь? Погоди, я вот батюшке пожалуюсь.

Хуатун побежал за чаем.

– Батюшка из управы не приходил? – спросил Ин Боцзюэ.

– Только что заходил посыльный, – отвечал Шутун. – Говорит: хозяин и господин Ся в гости отбыли. А у вас, батюшка, дело какое-нибудь?

– Нет, ничего.

– Вы, кажется, насчет приказчика Ханя говорили? – продолжал Шутун. – Так вот. Батюшка вчера велел избить бездельников и посадить под арест. Теперь, как только будет готово обвинение, их передадут вышестоящим властям.

Ин Боцзюэ отвел слугу в сторонку.

– Вот какое дело, – начал Ин. – Видишь ли, родственники этих юнцов, как узнали, перепугались. Ну, вчера вечером ко мне все четверо пришли. В ногах валялись, со слезами умоляли с батюшкой поговорить. А я, сам знаешь, за Хань Даого хлопотал. Неудобно мне теперь за них вступаться, правда? Хань обидится. Ломал я голову, ломал. Давайте, говорю, пятнадцать лянов. Может, думаю, ты как-нибудь ввернешь батюшке словцо, а? Глядишь, и выпустят их.

Ин Боцзюэ вынул из рукава серебро и протянул Шутуну. Тот развернул узелок. В нем лежало четыре крупных слитка и мелочь.

– Не посмею отказать вам, батюшка Ин, – говорил слуга. – Только велите им пяток лянов прибавить, тогда с батюшкой попробую поговорить. Правда, не знаю, согласится ли он. Вчера вот по тому же делу сам дядя У Старший приходил, а батюшка ему отказал. Так куда ж мне, козявке, с ним тягаться. Я вам честно говорю: серебро это не мне одному достанется. Придется с матушкой Шестой поделиться. Обходным путем надо действовать. У нее ведь сын родился. Если она слово замолвит, все будет в порядке.

– Коли так, я с ними поговорю, – сказал Ин. – Только ты не забудь, а то они вот-вот за ответом придут.

– Не знаю, когда батюшка возвратится, – отвечал Шутун. – Вели им завтра с утра приходить.

Ин Боцзюэ удалился. А Шутун отнес серебро в лавку, где отвесил полтора ляна. На них он купил кувшин цзиньхуаского вина, пару пареных уток и пару кур. Цянь ушел на свежую рыбу и окорок, два цяня – на печенье и пирожки с фруктовой начинкой и цянь – на сладкий слоеный пирог. Покупки он отнес к Лайсину и попросил его жену, Хуэйсю, приготовить как полагается. Цзиньлянь в тот день не оказалось дома. Она с утра отправилась в паланкине за город на день рождения матушки Пань. Шутун велел Хуатуну положить кушанья в квадратную коробку и отнести к Ли Пинъэр, а потом и сам пошел к ней с кувшином вина.

– От кого это? – спросила Пинъэр.

– От брата Шутуна, – отвечал Хуатун. – В знак его сыновнего к вам почтения, матушка.

– Вот арестант! – засмеялась Пинъэр. – С чего ж такое почтение?

Через некоторое время явился и Шутун. Пинъэр сидела на позолоченной кровати. На изваянной из нефрита белоснежной руке ее сверкали золотые браслеты. Она держала выточенную из черепашьего панциря кошечку, играя ею с ребенком.

– Кому это ты принес кушанья, арестант? – спросила она.

Шутун улыбался и молчал.

– Молчишь? Чего ж смеешься? – допытывалась Пинъэр.